Краток был этот момент отсутствия. Мягкие энергии окутали её озабоченное сердце. Она не могла определить источник, но была уверена, что Иисус посылает ей своё благословение.

В течение этого времени посетители вошли к ней в дом, уже менее улыбающиеся, поскольку поняли по её настроению, что происходит нечто серьёзное и непредвиденное.

— Что случилось, Алкиона? — обнимая её, в тревоге спросила Сюзанна. — Почему ты такая бледная? Больной стало хуже?

Успокоившись, девушка нашла в себе силы прошептать:

— Мать умирает.

Сирил и Жак, искренне сочувствуя, с волнением обняли её. Беатрис, словно желая быть полезной, подошла к группе и вошла в дом. Алкиона проводила их в гостевую, которая выходила как раз на комнату умирающей. Она с любезностью, свойственной ей, пригласила их присесть, догадываясь, как они хотели бы ей помочь в этот момент, но её первым желанием было бежать в комнату матери и скрыть отцовские воспоминания, разложенные на столе, когда Сирил и Сюзанна, влекомый в комнату с больной, встали, желая войти и чем-нибудь помочь умирающей.

Девушка, побледнев, воскликнула:

— Пожалуйста, пока что не входите!…

Её голос пробудил целый мир скорби, который здесь ощущался во всём. Но Сирил, любяще погладив девушку по голове, захотел рассеять её тревоги:

— Не печалься, дитя моё! Мы разделяем твои страдания!…

И она, пошатываясь, проводила их в комнату..

В этот момент Мадлен испустила крик волнения и радости.

— Сирил!… Сирил!… — вскричала она, считая, что её посетил призрак, — почему ты так долго не приходил? Боже! Сколько долгих лет разлуки, сколько тревожных ночей! Но теперь ты унесёшь меня с собой в тот мир, где нет ни горестей, ни океана!…

Супружеской парой овладел страх. Притянутый какой-то странной силой, сын Самуэля словно приклеился к изголовью постели. Он не мог ошибиться. Это была Мадлен, постаревшая, уже наполовину мёртвая. Её руки восковой бледности, морщины на лице, волосы в беспорядке уже не отражали любящую и прекрасную спутницу его юности; но её глубокие и ясные глаза, её незабываемый голос не оставляли сомнений.

— Что это такое? Что я вижу? — пробормотал торговец табаком в диком изумлении.

Мадлен, словно одержимая радостью и болью, протягивая ему свои иссохшие руки, восклицала:

— Посмотри, как выросла Алкиона. Она стала красивой девушкой!… Никогда мы вместе не любовались нашей дочерью! Она была утешением моего вдовства, моим приютом в дни уныния. Посмотри, как беден наш дом! Но Бог обитает с нами в его святом покое! Прежде, чем пришла весть о твоём уходе на небеса, я уже утратила наше былое счастье… Я осталась одна, Сирил, но Иисус стал возвращать исчезнувшее счастье… Не будет в этом мире часа, более счастливого, чем этот, который соединяет нас навсегда, после столь долгой разлуки.

Алкиона, проявляя сильную нравственную энергию, подошла к матери, вытерла её лоб и прошептала:

— Мама, тебе надо успокоиться…

— У меня не галлюцинации, дитя моё, — со сверкающими глазами сказала ей Мадлен, — ты не видишь того, что я вижу на пороге смерти. Ты ещё не можешь различить черты твоего отца, который оставил могилу, чтобы придти за мной.

— Моя мать долго бредила, — робко воскликнула Алкиона.

Повернувшись, она увидела, как мраморно-бледная Сюзанна преклонила колени, а отец в ошеломлении смотрел на умирающую.

— Ты помнишь, — продолжала Мадлен, обращаясь к мужу, — я всегда хранила их в доме, вместе с нами, в каждое мгновение. Это твои тетради записей, твоя Библия, книга ирландских сказок…

Сирил Давенпорт не сдержал жеста глубокого удивления, словно хотел им подтвердить своё ошеломлённое состояние.

— Они в целости и сохранности… — продолжала умирающая, желая дать доказательства тщательного выполнения своего долга. — Каждую неделю мы повторяли работу по сохранению и чистке дома, думая о тебе, чтобы ты видел нас с небес!

Сын Самуэля, дрожа, в молчании подошёл к столу. Его бледность усиливалась по мере того, как он узнавал свои старые рабочие записи по Сорбонне.

В свою очередь, Сюзанна была охвачена тягостной тревогой. Она оказалась перед лицом того, чего никогда не могла предвидеть в своей извращённости прежних дней. Мадлен Виламиль была здесь, перед ней, бросая вывоз её совести, и так перегруженной угрызениями. Прошли годы тревог, внутреннего искупления. Сколько раз она искала в тени алтарей бальзам от мучений её сердца? Всё было бесполезно! И только недавно она почувствовала дыхание надежды вместе с домашним культом, где Алкиона так хорошо освещала слабости человеческие и доброту Божью. Те не менее, в этот момент она почувствовала себя призванной к унизительному доказательству. Только теперь она понимала своё первое чувство отвращения, когда Алкиона вошла к ним и оказалась такой любезной со всеми членами семьи. Алкиона не могла не знать ужасную тайну. И тем не менее, по словам умирающей, перед общей ситуацией, она поняла, что дочь Мадлен приносила почти нечеловеческую жертву. Дочь Сирила выносила роль служанки у неё в доме, и, будучи жертвой её преступления, никогда не повысила голоса, чтобы обвинить её. Кто мог придать столько сил такому простому существу, чтобы выносить подлость подобной судьбы, без малейшего жеста возмущения и отчаяния? Дочь Жака вспомнила о её чудесных вдохновениях во время домашнего культа Евангелия. Алкиона всегда говорила об Иисусе как о божественном хозяине её сердца. Именно из Учителя должен был появиться источник стольких сил. И именно так, противостоя своей жертве, находившейся в судорогах смерти, несчастное существо переживало своё искреннее и тягостное раскаяние. Страдания Мадлен и героизм Алкионы громко говорили ей о том Христе, которого она столько раз хотела, но не могла понять. Она поняла тогда, что один простой пример иногда может заменить миллионы слов. В этот миг, конечно же, Иисус навязывал исповедь в своём подлом преступлении. Тревожная битва начиналась в её внутреннем измученном мире. Куда делся Антеро де Овьедо, сообщник мрачного заговора? Может, лучше было бы ему приписать ошибку этого мерзкого деяния? Семья Давенпортов была уверена, что она одна присутствовала при кончине дона Игнация. Она всегда утверждала, что прибыла в Париж на следующий день после похорон своей соперницы, что доказывали документы кладбища. Её старый отец был свидетелем её отъезда из Блуа и мог сопоставить дату её прибытия в Париж. Она и так уже много боролась. Её брак, несмотря на привилегированную жизнь, которую он ей дал, никогда не был источником её столь страстно ожидаемого счастья. Несколько седых волос уже прорезали её шевелюру, выдавая её усталость жизнью. Не было бы лучше сохранить счастье Беатрис, избавив её от низкого воспоминания о матери? А