— Алкиона будет жалеть о твоём внезапном отъезде.

Шарль почувствовал, как сжалось сердце в груди, и ответил:

— Может, и нет. Во всяком случае, я отдаю себе отчёт в том, что она счастлива, и это утешает меня. Я бы очень хотел отвезти её на нашу далёкую родину, но признаю, что это невозможно, если не несвоевременно.

Мадлен жестом выразила свою досаду и прошептала:

— Я так хотела покинуть Париж, но моя дочь не согласна, и думаю, что у неё есть веские причины для этого.

— Но что это за причины? — с досадой воскликнул Кленеген.

— Полагаю, что мой врач не рекомендует мне подобную меру, поскольку вот уже долгое время я страдаю от серьёзных проблем с сердцем. Я чувствую, что Алкиона скрывает от меня подробности из-за любви ко мне, но должна сказать, что это никак не пугает меня. Я слишком много страдала, чтобы желать состариться в немощи.

Шарль не согласился, поскольку в глубине души приписывал слова бедной женщины простому плоду е материнской любви. После долгой паузы, упорствуя в своём несчастном состоянии ума, он спросил:

— К Алкионе всегда так хорошо относятся в доме, где она служит?

— Да, — уверенно подтвердила Мадлен. — Мы поначалу, по приезде в Париж, долго боролись с трудностями, когда заболел отец Дамиан, но с тех пор, как дочь нашла это место работы, мы больше не испытываем никаких нужд. Благодаря её заработкам, которые покрывают все расходы по дому, мы также имели радость помочь кое в чём нашему старому другу.

— И у вас есть информация по этой семье, которая пользуется её услугами гувернантки?

— Это семья одного богатого торговца табаком, — любезно ответила она[12].

— А вы никогда не посещали этих людей?

— До сих пор никогда. Я уже давно хочу познакомиться с теми, кто принял мою Алкиону, как собственную дочь; но я жду, когда мне станет лучше, чтобы сделать это.

Молодой человек умолк. Он хотел было высказать больной своё недоверие, открыть ей всю горечь, которая охватила его раздосадованное сознание, но мягкое смирение Мадлен Виламиль, прикованной к постели в таком состоянии, вызывало у него глубокое уважение к ней. Надо было бы обладать очень жестоким седцем, чтобы отнять последнюю частицу надежды и спокойствия у этой страждущей души жертвенной матери.

И тогда, со странным блеском в глазах, племянник Дамиана сказал:

— А куда делся Робби? Я хочу обнять его прежде, чем уехать.

Дочь дона Игнация ощутила в его словах глубокое раздражение и, поняв, насколько твёрдое отношение Алкионы в отношении отъезда в Испанию мучило его, смиренно сказала ему:

— В это время Робби, должно быть, находится в церкви Сен-Жак, помогает убирать помещение, которое доверил ему отец Аманс.

И заметив, что Кленеген собирается уезжать в плачевном состоянии духа, бедная женщина сказала: — Не думай плохо об Алкионе, Шарль. Поверь, что моя дочь никогда не забывала о твоей братской доброте и возвышенной любви. Возможно, что внутренне она желает найти счастье в твоём сердце, но, скорее всего, из-за меня она жертвует своими самыми дорогими желаниями. Я знаю её жертвенный дух. Я являюсь молчаливым свидетелем всех её сражений в этом доме, где её преданность является нашим источником благословений…

Бывший священник, однако, был ослеплён ревностью. На его глазах, обострённых воображением, словно лежала чёрная завеса, и он не обращал никакого внимания на то, что она ему говорила, поэтому его сомнения и подозрения оставались неизменными. С застывшим взглядом, словно чуждый всему, что его окружает, он попрощался с Мадлен, которая просила Бога хранить его. Чуть позже он обнял Робби в последний раз и, глубоко несчастный, отправился в путь назад, в Авилу.

Вечером Алкионе сообщили о поспешном отъезде молодого человека.

— Шарль показался мне очень подавленным и в глубоком отчаянии, — подчеркнула мать, — и я была искренне тронута, увидев его в таком состоянии.

С выражением неописуемой печали девушка заметила:

— Иисус даст его сердцу то, что мы пока что не смогли предложить ему.

— Почему, — с интересом спросила больная, — он так страдает? Он молод, талантлив, полон возможностей, и тем не менее, он уехал отсюда словно истинный изгой!…

— Не думаете ли вы, матушка, — с красноречивым жестом спросила Алкиона, — что в этом и состоит первое следствие отречения от данных обетов? Кленеген очень дорог нам, но мы не можем вывести его из-под удара горечи и соблазнов, которые существо должно испытать, когда оно избегает своего самого святого долга. Я поистине думаю, что чистая совесть — это самое большое сокровище в мире. Каким бы ни было состояние человека на земле, даже самый высокопоставленный человек всегда будет неизменно ничтожен без гавани того внутреннего алтаря, где Бог говорит с нами, утешая и просвещая нас своим бесконечным милосердием!

Больная стала размышлять над этими возвышенными истинами, тогда как дочь, догадываясь о волне острых тревог, переполнявших любимое ею существо, удалилась, чтобы помолиться в тишине о смягчении её собственных тревог.

Благодаря силе своей веры, Алкиона почувствовала облегчение и постаралась забыть о своих болях в многочисленных домашних хлопотах.

Не успел ещё пройти этот инцидент, как Мадлен Виламиль стала проявлять симптомы глубокой слабости. Её больное сердце уже не довольствовалось смутными спорадическими приступами. Появился ночной кашель, ожививший воспоминания последних дней её матери в стареньком доме квартала Сент-Онорэ. С мертвенно-бледным лицом, встревоженная, она долго смотрела на дочь, словно хотела дать ей понять, что близок её конец. Она проводила ночи в разговорах об опыте жизни, о нуждах Робби, о благодарности к своей доброй служанке, давая понять, что отважно готовится к великому переходу. Алкиона слушала её, сдерживая слёзы, полные дочерней любви. Она осознавала серьёзность болезни, от которой она страдала, и скрывала врачебный диагноз, говоря дочери, что верит в возможное улучшение. И даже в этом случае она не могла избавить свою любящую мать от неизменной грусти, затемнявшей её взор.

Однажды ночью, когда отвары уже не могли успокоить её боли, Мадлен позвала дочь и откровенно сказала ей:

— Алкиона, что-то говорит мне, что я скоро увижу твоего отца.

— Что вы, мама, — воскликнула встревоженная дочь, — гоните прочь печали! Доверьтесь Богу, он услышит наши молитвы.

И дозируя каждое слово с мягкостью нежных утешений, она продолжала:

— Как только вы сможете ходить, мы вернёмся в Испанию. Я заметила вашу грусть, когда отказалась от предложения Шарля; но если речь идёт о вашем здоровье, здесь уже другое дело. Думайте о том, что мы