только ради утоления своих человеческих желаний. Конечно, я просто человек, более не носящий одежд священника, но и у меня есть сердце. Если бесспорно, что я жажду лишь чтобы ты была рядом со мной, то тем более бесспорно, что я желаю заботиться о тебе. Что тебя сдерживает в Париже? Я же знаю, что ты истощена изнурительной работой. С другой стороны, я вижу донью Мадлен прикованной к постели, разлучённой с тобой в течение дня и нуждающейся в лучших условиях жизни; и затем — ваш Робби, которому нужно образование. А между ними обоими — ты, подавленная и тревожная, старающаяся выполнить свои обязательства. Разве не будет более разумным ответить на мои призывы? Ты бы постоянно заботилась о матери, а Робби занял бы место первого ребёнка в нашей семье. Я не думаю, что Иисус откажется благословить подобные похвальные намерения. Ты бы вышла из лабиринта своих превратностей и ответственности гувернантки, тебе не нужно было бы больше изводить себя ежедневными поездками в Ситэ, или печалиться в чуждом для твоей матери доме, когда на небе собирается гроза! Если бы ты могла забыть мой прошлое священника и подумать о том, что благодаря твоему вдохновению, я обрету новые силы, чтобы стать человеком, достойным жизненных сражений. Забудь то зло, которое я смог совершить во имя добра, которое я смогу совершить с твоей помощью. Подумай о будущем спокойствии доньи Мадлен, которая сохнет на глазах!… Неужели ни один из моих аргументов не может тебя убедить?

Тронутая мягким смирением своего дорогого просителя, Алкиона плакала. Он никогда не сможет понять силу её тревог. Она не могла уехать из Парижа, не разорвав своё сознание. Иисус не без причины привёл её в отцовский дом, где с ней обращались как с дочерью, несмотря на титул служанки, которым она представлялась. В своих глубоких размышлениях она словно ощущала взгляд своей матери, чьим искренним желанием было навсегда уехать из Парижа. Она догадывалась о её самых потайных мыслях. Прошли долгие мгновения, в течение которых она мучилась ужасной нерешительностью. Она припомнила последние слова Дамиана, когда он советовал ей в самые трудные моменты жизни искать помощи у Кленегена. Желая оставаться твёрдой в своих намерениях и сохранить чистым своё сознание до конца земных битв, она вытерла слёзы и вновь заявила:

— Я не могу… Я знаю, что мама страдает от физических и нравственных мучений уже долгие годы, и надеюсь, что Бог протянет ей руку, чтобы облегчить ей боль, но теперь я не могу покинуть Париж.

Мадлен жестом выразила своё смирение, тем самым уважая решение своей дочери. Но во взгляде воспитанника Дамиана уже светилось глубокое недоверие.

— A, теперь я понимаю, — разочарованно протянул он, — ты не можешь покинуть Париж! Я был безумец, полагая, что здесь ты останешься той прежней, как в Авиле. Парижские развлечения меняют человека.

Заметив его глубокую грусть, юная Виламиль ощутила смутную скорбь при виде его откровенного возмущения природой её святого долга, который делал её узницей, а тягостная истина чахла в его сердце. Задетая в своих самых благородных чувствах, она нашла в себе сила прошептать:

— Ты не должен так думать обо мне…

И под действием вопросительного взгляда молодого человека, который словно обволакивал её унизительными подозрениями, она заключила:

— Послушай, Шарль! Когда я завершу свой долг, когда я почувствую себя свободной, и совесть позволит мне, я найду тебя, где бы ты ни был! Мы с матерью будем хранить всю нашу признательность и доверие к тебе. Не важно, что ты отрёкся от духовного звания, потому что я буду чувствовать себя свободной, чтобы начать новую, наконец, счастливую задачу жизни.

Но Кленеген слушал её почти холодно, поскольку его сердце было отравлено ревностью. Для него, расстроенного внушениями низшего плана, которые приходили ему в голову, каждое утверждение Алкионы теперь звучало по-иному. Ему казалось, она в Париже оказалась узницей обещаний какого-то преступного и легкомысленного мужчины. Слова «когда я почувствую себя свободной» болезненно отдавались в нём. Всё в её манере думать казалось ему чуждым, и он мог лишь бормотать какие-то уклончивые намёки, пока не решил вернуться к себе в гостиницу.

Алкиона поняла, что с ним происходит, и, несмотря на задетое им её достоинство, позвала Луизу, чтобы помочь ей приготовить постель для больной матери, тщательно выполняя тем самым каждое из своих домашних дел. Мадлен Виламиль оставалась погружённой в молчаливую грусть. Делая всё возможное, чтобы отвлечься от своей боли, девушка постаралась развеять тягостную атмосферу, попросив Робби сыграть что-нибудь, пока она читала больной матери некоторые из её любимых страниц книги.

Очень рано утром на следующий день она, как обычно, вышла из дома, чтобы дождаться кареты, посылаемой за ней мсье Давенпортом на маленькую площадь у ближайшей церкви. Тихо, чтобы она не заметила, за ней следовала другая карета. Это был Шарль, которому Мадлен сообщила о выгодах и внимании, которыми пользовалась её дочь в доме, где она служила, и тот решил не покидать Парижа без доказательств странного преображения, которое он несправедливо приписывал избраннице своего сердца. Каждая деталь вчерашнего разговора с мадам Виламиль словно навсегда была вписана в его разум. Почему она ждала карету не у двери своего дома? Ей не обязательно проходить почти километр, чтобы сесть в карету. Раздосадованный своим первым наблюдением, он заметил элегантность упряжи, куда садилась Алкиона. Всё ему казалось таким необычным для той девушки, которую он знал в Авиле. Он последовал за ней на небольшом расстоянии, пока она не прибыла к месту назначения. Он увидел, как она выходит из кареты, как её с явным удовлетворением любезно обнимает мужчина, ждавший её у богатой ограды, ведущей в сад. Из нанятой им кареты он обратил внимание на благородную архитектуру дома, куда она входила. И, давая волю мрачным мыслям, он заключил, что Алкиона уже не тот нежный и любящий ребёнок, который продавал своё шитьё на мостовых города, где иногда они встречались, оба переполненные возвышенным и невинным идеализмом, свойственным юности. Озадаченный, питая тысячи ошибочных мыслей, он решил бежать в этот же день из французской столицы в направлении Гавра, откуда ему нетрудно будет добраться до Испании.

По возвращении в местечко Сен-Марсель он стал прощаться с Мадлен.

Когда он объявил о своём намерении уехать, бедная женщина не стала скрывать своего печального удивления:

— Не могу поверить, что ты так быстро уезжаешь, — доброжелательно сказала она.

— Не волнуйтесь, — воскликнул молодой человек, стараясь казаться спокойным, — я приезжал не для того, чтобы здесь задержаться. Кое-какие друзья ждут меня в Гавре.