рассказав ему о своём горе. Она могла бы, таким образом, спокойно ждать смерти, доверив ему Алкиону как собственную дочь. Но она вспомнила, что наставник и Сюзанна были достаточно сдержанны в своём тягостном послании. Оба они могли представить её трудности и тревоги, но они не приглашали её сопровождать их в Ирландию. И было бы несправедливо мешать им. К тому же, она хранила светлое воспоминание о трудной фазе, когда она противостояла долгой болезни своей матери. Возможно, дядя Сирила мог бы принять её мольбы со своей врождённой добротой, характерной для него, но она сказала себе, что Сюзанна, быть может, ответила бы ему, как мадам де Сен-Медар. После долгих раздумий она сказала:

— Я знаю, что моя дочь нуждается во мне, и что я не должна впадать в уныние, но истина в том, что я чувствую себя растерянной и увечной. Как мне куда-то переезжать, если я не могу передвигаться?

— А для чего коляски? — нежно ответил он, — мы сможем уехать, когда ты захочешь. У Алкионы будет моя отцовская любовь, и когда ты вылечишься, ты узнаешь, что счастье может принимать бесконечное число форм.

Мадлен подумала какой-то миг, и затем сказала:

— Ни к чему переезжать, когда страдаешь от неизлечимой боли; и если бы было возможно, я бы уехала в Коннектикут, чтобы узнать последние вести о Сириле. Письмо из Блуа говорит, что кораблекрушение произошло недалеко от берега. Кто знает, может, несколько путешественников спаслись? Семья Давенпорт состоит из многих членов. Моя свекровь казалась существом, полным добродетелей. Вполне возможно, что она там и сможет принять меня. Правда, они меня не видели, но у меня есть нежные письма, которые они писали мне из Белфаста, они узнают меня.

Она пылко говорила, и её глаза сверкали волнением при этих воспоминаниях.

— Кто знает, выжившие, возможно, были приняты чьими-либо милосердными руками? — увлечённо продолжала она, — может, я найду там могилу Сирила, чтобы принести на неё цветы.

Антеро, внимательно слушавший её, стал размышлять:

— В ближайшее время мы не можем рассчитывать на такое долгое путешествие, но мы могли бы вернуться в Испанию и оттуда попробовать позже. В Испании достаточно надёжных и комфортабельных кораблей.

— Я буду молить Бога дать нам эту милость.

— А я не успокоюсь, пока не доставлю тебе этой радости, — заключил молодой человек, проявляя чрезвычайную преданность.

Обменявшись ещё несколькими словами с ним, Мадлен осталась одна, предоставленная своим грустным воспоминаниям. Как только свеча в канделябре гасла, мрак усиливал её тревогу. Несмотря на ободряющие утверждения кузена, она не переставала думать о своём безутешном горе. И даже если она достигла бы Америки, нашла бы там могилу своего мужа и узнала бы подробности катастрофы, она не перестала бы страдать в своём вдовстве и видеть в дочери сироту. Если бы она могла обнять Констанцию, то лишь для того, чтобы расплакаться без надежды на новые радости. Она чувствовала себя больной, подавленной, отчаявшейся. А что, если она не сможет ходить нормально? Не станет ли она призраком. Прикованным к постели, тяжким грузом для других? Она напрасно пыталась координировать свои планы. С другой стороны, она не верила в совершенное бескорыстие своего кузена. Рано или поздно он, конечно же, станет говорить ей о любви. Не будет ли слишком рискованным увеличивать свой долг благодарности? Она могла принимать его милости, его преданность, но что, если в один прекрасный день он решит потребовать невозможного?

Дочь дона Игнация чувствовала, что умирает. Пока она в слезах боролась со своими мыслями, одна зловещая мысль пронзила ей мозг. Не было бы лучше умереть? Она в одержимости стала лелеять эту мысль. Вдова, она признавала себя оставленной и бесполезной. Она слышала разговоры о женщинах, которые искали смерти по пустяковым причинам. В её душе постепенно обосновалось это ужасное намерение. Она вспомнила о маленьком флакончике, где отец всегда хранил дозу смертельного яда. Достаточно было бы нескольких капель в стакане воды. Если она не сможет двигаться, она попросит Долорес принести ей его, как некое успокоительное средство для сна. К тому же, она не станет никому утратой, и ей не придётся более бояться неопределённых намерений Антеро, или просить милосердия у Давенпортов.

В плену у искушения, которое тонко обволакивало её разум, она собиралась позвать служанку, чтобы удовлетворить своё зловещее желание, когда тихо заплакала Алкиона, требуя её внимания.

Она подскочила, словно вырвалась из какого-то кошмара. Инстинктивно повела руками, чтобы взять свою дочь, но левая рука в темноте наткнулась на распятие, которое она получила от своей матери накануне её смерти. Небольшой крест упал её на грудь, как косвенное и многозначительное предупреждение. Ей показалось, что она поняла величие этого зова, искренне подумала об Иисусе, как она думала о нём как-то днём на общественной дороге в Париж, и принялась утешать свою маленькую дочку. В этом жесте её, однако, ожидал ещё более необычный сюрприз. Алкиона двигала ручками, словно с тревогой искала её. Почувствовав себя в безопасности, Алкиона обхватила её за шею своими нежными маленькими ручонками. Бедной матери показалось, что новорожденная просит у неё помощи и старается найти в ней свой нежный приют. И тогда в глубине своего сердца она поняла спокойное послание Божье. Эмоции слезами отозвались в самых интимных фибрах её души, и она обняла своего ребёнка.

В крайнем волнении дочь дона Игнация прошептала на ушко Алкионе:

— Не плачь больше, дитя моё! Иисус сочувствует горю моей измученной души… Я буду с тобой до конца своих дней!…

V

Детство Алкионы

Решив с отъездом в Испанию, в ожидании возможного путешествия в Северную Америку, Антеро де Овьедо смог собрать достаточно крупные финансовые средства, чтобы начать новую жизнь.

Мадлен Виламиль, всё ещё в трауре, терпеливо ждала развёртывания событий. Преданность одного врача королевского двора частично вернула ей движения ног, хоть она не могла делать много шагов подряд. Даже дома нередко она была вынуждена держаться за Долорес каждый раз, когда дольше обычного оставалась на ногах. Её постоянная боль в щиколотках исчезла, что уже было большим утешением. Она продолжала предписанное лечение в надежде стать однажды полностью здоровой и со смирением рассматривала этот отъезд как неизбежную меру её состояния вдовы. На вопрос Антеро, в какой области Испании она хотела бы обустроиться и излечиться, чтобы они могли посетить далёкую Америку, она выбрала Авилу за ту нежную притягательность, которую этот город всегда оказывал на неё. Равнодушный племянник дона Игнация был доволен, утверждая, что область Старой Кастильи — это