— Как же! Да, я помню тебя, ты Мадлен, не так ли?

— К вашим услугам, мадам.

— Ты, наверное, читала басню мсье Лафонтена[7] о стрекозе и муравье?

Мадлен посчитала вопрос, скорее, странным, но во всей своей наивности и доброте ответила без малейшего колебания:

— Да, а что вы хотите этим сказать?

— Что ж, скажи донье Маргарите, — с глубокой иронией продолжала мадам де Сен-Медар, — что она и дон Игнаций много пели в Гренаде, и теперь справедливо, что они танцуют в Париже.

Мадлен стала мертвенно-бледной. При первом ударе она почувствовала высокомерную холодность; при втором — жестокий сарказм. Готовая расплакаться, она посмотрела на собеседницу и воскликнула:

— Прощайте, мадам.

Она вихрем скатилась по лестнице, мысли кипели в её голове. Она пересекла сад и оказалась посреди улицы, ничего более не видя. Слёзы текли у неё по щекам, а в сердце поднималась буря возмущения, заглушавшая все её чувства. Как у неё хватило сил не ответить на отвратительное оскорбление? Она пешком шла по улочкам и площадям, словно автомат, поглощённый этими отталкивающими, охватившими её. В своём обострённом воображении она видела почти умирающей свою старую мать, которая доверилась обманчивым чувствам, и своего постаревшего отца, бессильного защитить свой дом от сарказма неблагодарных существ. Если её слёзы имели привкус разочарования, то именно из-за унижения, от которого она страдала, глубоко оскорблённая в своей дочерней чувствительности.

На углу улицы, в тихом уголке, она оказалась перед небольшим приютом народной набожности, привлекшим её внимание. Необъяснимым образом она внезапно ощутила необходимость помолиться, чтобы её возмущение и горечь исчезли. Она подошла к алтарю и увидела образ Иисуса, очень простой, без украшений едва спрятанный под крохотной деревянной крышей, укрывавший шедевр от непогоды. Она осмотрела, вдохновлённая, как никогда, реликвию бедных людей и сквозь пелену слёз стала молить Иисуса, покрытого кровавыми ранами и с терновым венцом на голове, свисавшим с его разодранного лба. Словно простое безымянное существо, она оставалась, преклонив колени в пыли общественной дороги, взывая к защите «Агнца Божьего, прощающего грехи мира». В этот миг в акте религиозного раскаяния дочь дона Игнация испытала ощущение утешения, какого никогда ранее не испытывала. Словно её страждущая душа чувствовала присутствие ангела, невидимого в глазах смертных, который кладёт ей руки на лоб с ласкающей нежностью, словно благословения, поднимающиеся от сердца к разуму. Её сознание, казалось, расширялось в глубоком божественном понимании. В этом дыхании неведомой энергии она пришла к быстрым и пронизывающим душу выводам. Боль больше не унижала её, а расширяла её сердце. Она словно слышала голос, говоривший внутри её, в вибрациях мягкой тайны. Ей смутно казалось, что кто-то с большой любовью берёт её за руку, побуждая подняться. Она никогда так не думала о Христе, как в этот незабываемый час. За какое-то мгновение её слёзы высохли. Глубокое и любящее имя её матери звучало непонятной и возвышенной надеждой звучало в её сердце. Кто такой человек, и кто такой Иисус? Этот вопрос, поглощавший её мысли, словно внушённый ей кем-то из более высокого нравственного уровня, приносил Мадлен бескрайнее утешение израненных душ. Её тревоги дня исчезли, словно мимолётные явления. Палачи Христа должны были быть намного более жестокими, чем мадам де Фальгиер и мадам де Сен-Медар, которые, если судить по их поведению, на самом деле были всего лишь обманутыми, невежественными и горделивыми особами. И потом, разве сравнима её боль с болью Учителя, который был принесён в жертву грешниками? Она сильно страдала в этот час от того, что не могла дать матери всю её любовь и преданность; но Иисус принял крест во имя любви к добрым и дурным, праведникам и несправедливым. И тогда она с бесконечным волнением поцеловала маленький крест и вернулась к себе домой, чувствуя поддержку невидимой силы, которую она никогда не сможет определить.

Обняв больную мать, она поняла, что необходимо будет ей солгать ради утешения, что нужно будет скрыть жестокую истину, чтобы не открыть более жестокие раны. Чувствуя себя сильной и поддерживаемой неведомыми силами, она поцеловала больную с большой любовью, а та стала расспрашивать её с улыбкой, полной доверия:

— Тебе удалось получить хотя бы тысячу франков, дочь моя?

— К сожалению, мама, наших подруг не было дома.

— O!… — воскликнула больная, не скрывая своей внезапной грусти.

Желая найти выход из положения, она вспоминала ещё несколько имён. Но дочь, догадываясь о том, что её разум, полный доброй веры, возобновит просьбу, постаралась успокоить её словами:

— Главное, мама, чтобы ты оставалась спокойной. Иначе ты не вылечишься, как того хочешь. Иисус нас не забудет. К тому же, дядя Жак скоро придёт к нам. Он же нам друг, мы ему полностью доверяем, и нам будет намного легче воспользоваться его предложением.

— Aх, да, это будет более практично… Мы подождём, — смиренно произнесла донья Маргарита.

И Мадлен оказалась права, поскольку через три дня Жак Давенпорт, придя с дружеским визитом, уже стучал в их дверь. Племянница почувствовала огромную радость, пожимая его благодетельные руки. Проведя какое-то время в разговоре с доном Игнацием Виламилем, любезный друг зашёл проведать больную, заметив, что ситуация намного ухудшилась, принимая в расчёт её состояние подавленности.

Психолог по природе, воспитатель из Блуа прочёл на лице Мадлен скрытое выражение домашней жертвы.

Донья Маргарита, в глубоком облегчении от его визита, рассказала ему в деталях о своих нескончаемых страданиях. Она мало спала из-за постоянных болей; она ела с чрезвычайным трудом, ей желудок был изранен, раздражён многочисленными медикаментами, которые она принимала; из-за её сильно опухших ног она не могла передвигаться, принуждая себя к утомительным усилиям помощи ей. Искренне взволнованный, Жак хотел утешить её, комментируя ситуации многих других ещё более тяжёлых больных, он утверждал, что уже видел идентичные случаи с более серьёзными симптомами, которые, тем не менее, были всего лишь временными органическими проявлениями в определённых фазах физического расстройства. Больная улыбалась ему, почти удовлетворённая, и проявляла новое состояние духа на своём истощённом лице, но, выйдя из комнаты больной, Жак отвёл племянницу в сторонку и, изменившись в лице, с болью сказал:

— Дитя моё, да придаст Бог тебе сил, поскольку твоя мать доживает последние дни.

— Я понимаю… — прошептала Мадлен, вытирая слёзы.

— Придерживайся веры, Мадлен, потому что в подобные моменты, какой бы эффективной ни была человеческая помощь, она всё же ограничена. Но мы должны хранить в уме, что Бог даёт утешение всем тревогам в нашем сердце.

Чувствуя, что волнение перехватывает горло, племянница не могла ничего ответить, и, понимая свои более тонкие чувства, не желая ранить