— Виновная безвозвратно потеряна.

— И она не вынесет даже предварительных пыток? — осведомился представитель Инквизитора. — Речь идёт о жалобах одного моего друга, ему я многим обязан за доброту, которую он проявил ко мне.

— Это тело не выдержит ни малейшей пытки. Думаю, она доживает свои последние часы.

Собеседник сделал раздражённый жест и снова сказал:

— Это процесс, которого мы ждём уже десять месяцев, но я должен был ответить на более важные репрессии.

— Я утверждаю, — осторожно добавил врач, — что любое провидение духовного порядка должно быть совершено немедленно, поскольку завтра может быть слишком поздно.

— Сегодня вечером у меня уже есть дела, — ответил ассессор. — Я приду завтра рано утром, чтобы выслушать её последнюю исповедь.

И действительно, на рассвете, в сопровождении двух других священников, Жозэ дю Тресен спустился в подземную камеру для первого и последнего контакта с сестрой-кармелиткой из Медины дель Кампо. При свете фонаря он подошёл к приговорённой, лежавшей на грязной постели, обнимая своё особое распятие. Умирающая уже говорила лишь взглядом, который. Тем не менее, оставался таким же живучим, как и ранее. Её части тела и черты лица были словно стёрты, она была в плену непередаваемой слабости. И священник ощутил какое-то странное чувство, сделав шаг назад, но решил оставаться твёрдым и спросил:

— Мария де Жезю Крюсифье, может, вы решились раскаяться в вашем преступлении ереси, чтобы получить таинства соборования?

Узница, своим пронзительным взором выражая радость при виде его, воскликнула:

— Шарль!… Шарль!…

С гримасой ужаса иезуит покачнулся; книга, которую он держал, выскользнула из рук, и он машинально рухнул на колени. Приблизив фонарь к лицу умирающей, он воскликнул с непередаваемой тревогой:

— Алкиона! Алкиона!… Это ты? Это не сон? Или у меня галлюцинации?

Умирающая, которая, казалось, сосредоточила свои последние силы в неимоверном усилии, ответила ему:

— Да… Отец Небесный ответил на мои молитвы, и я не уйду в мир иной без твоего утешающего взгляда.

— Что ты делала в Медине? Что всё это значит, Бог мой?

— Не имея возможности приблизиться к твоему сердцу своими женскими чувствами, я искала тебя с мыслями о Христе… Я никак не могла забыть тебя!… Я приняла на себя одежды монашки, желая найти тебя, чтобы быть преданной сестрой для твоей жены и второй матери твоих детей. Напрасно я искала тебя там, куда мы обычно ходили… и тогда я с верой стала ждать этого божественного часа! Теперь я умру спокойной и счастливой.

Нисколько не заботясь о шоке своих присутствовавших спутников, священник в рыданиях горько признавался:

— Я проклят! У меня нет ни жены, ни детей, никого. Я потерял всё, потеряв тебя. Сегодня я приговорён скитаться по позорным дорогам. Воспоминание о тебе — это единственный луч света. Жена мне изменила, ложные друзья очернили мой дом, и я искал все силы на свете, чтобы исполнить мою жестокую месть! Aх, Алкиона, мог ли я хоть на миг представить, что буду убивать и тебя, в этих вонючих камерах! Почему этот жестокий удар должен был пасть на меня? Отныне я — ничтожество, мерзкий человек вне закона!

Умирающая, проявлявшая в своём ясном взгляде большую любящую тревогу, спросила его:

— Что ты сделал с Иисусом?

— Я виновный, не заслуживающий никакого прощения, — вне себя ответил иезуит.

— Не осуждай себя так, — с усилием прошептала Алкиона, — я знаю величие твоей души, она полна неожиданных сокровищ… Лишь отчаяние может ослепить тебе глаза.

— Всё действовало против меня в жизни, судьба всегда играла со мной! — рыдал Кленеген, узник невыразимых страданий.

— Неужели ты забыл наши бесценные верования, дорогой мой Шарль, ты больше не помнишь бледные лица тех детей, которые наведывались к нам в церковь Авилы? Ты забыл о наших больных, ты больше не думал о боли тех, которые были оставлены судьбой? Ты больше не беспокоился о нашей семье простых и страждущих друзей, к которым мы раньше принадлежали, ты забыл идеализм наставлений Иисуса!

— К несчастью, я, наверное, потерял моё священное желание союза с Богом! Ты столько сделала для меня, а я забыл о малейших долгах братства, не говоря уже о том, что в темноте ненависти я мог бы уничтожить и тебя, давшую мне всё! Какой ужасный урок!

— Успокойся, — с глубокой нежностью сказала ему умирающая, верь нашему Господу, который обновляет наши возможности искупления. Его милосердие снова сблизит нас, и однажды мы будем счастливы в уважении этой мысли: «любите друг друга»! Укрепим же наш дух без неоправданного отчаяния. Не будем забывать, что Учитель страдал на кресте жертвы во имя любви к нам всем, и ждёт нас все эти долгие века!… Не надо отрекаться от добра…

Племянник Дамиана горько плакал, не в силах что-либо ответить. Но после долгой паузы Алкиона продолжила:

— Выйди из кругов возмущения и мести!… Иисус предлагает нам братьев, защищённых со всех сторон. Не оставайся здесь, где царит преследование или разлука во имя Его… Возвращайся, Шарль!… Возвращайся к бедности, к простоте, к трудолюбивому усилию! Если надо, нищенствуй от двери к двери, прося хлеба насущного, но не ненавидь никого… Отчаяние делает тебя узником мирской суматохи! Пробудись снова к любви, которую Учитель принёс нам, и прощай прошлое за боли, которые оно принесло тебе…

Иезуит не знал, как определить тягостные эмоции, охватившие его.

— Но я виновен в твоих страданиях здесь, в тюрьме! Я — ничтожная жертва самого себя!

— Перестань обвинять себя! Ты, вместе с Христом, был моим постоянным гостем здесь, в этом доме, как везде, где я жила после нашей разлуки… Вера в твою любовь помогала мне рассеивать тени каждого дня, придавала мужества в самых трудных ситуациях! Никогда я не любила тебя так, как сейчас, когда мы снова расстаёмся. Но я верю, Шарль, что усопшие могут возвращаться к человеческому труду. Как только Бог позволит мне эту радость, я вернусь ещё раз, чтобы снова быть тебе верной… Страдай со смирением, преданно люби свои задачи искупления, и тогда (как знать?) мы скоро встретимся, чтобы создать наш очаг бесконечного счастья на земле или на других уровнях Вечности!

Священник заходился в рыданиях, а умирающая с трудом продолжала:

— Я никогда тебя не забуду… Иисус благословит идеал нашего возвышенного союза.

Она более не могла продолжать. Святые волнения этих незабываемых моментов забрали последние её силы. Она стала мертвенно-бледной, холодный пот струился по лбу. Дыхание стало частым и приглушённым. Кленеген понял, что настал её последний час, и горестно воскликнул:

— Скажи мне, Алкиона, скажи ещё раз, что ты прощаешь меня!

Возвышенное создание сделало крайнюю