брату, чтобы он не расстраивал наш монастырь. Знаю, что в подобных обстоятельствах именно я должна была бы обратиться к этой задаче, но я слишком слаба, чтобы заставить ценить аргументы, как надо. К тому же, мы все знаем, что Господь даровал тебе светлое вдохновение в рамках евангельских наставлений. Я понимаю, чего тебе будет стоить это испытание, но не вижу другой сестры, которая могла бы заменить тебя.

Мария де Жезю Крюсифье ничего более не сказала.

Прошла неделя в жалобах напуганных сестёр и в страстных молитвах Алкионы, молившей у Иисуса сильной поддержки, чтобы как можно лучше выполнить поручение.

И однажды, воспользовавшись моментом, когда священник оказался один в часовне, дочь Мадлен набралась мужества и попросила разрешения обменяться с ним несколькими словами, наедине.

— Брат Озорио, — скромно начала она, — я знаю, что не имею права давать советы кому бы то ни было, поскольку я сама слаба и греховна; однако, осмелюсь говорить с вами, чтобы призвать к вашим братским чувствам…

— О чём идёт речь? — сухо спросил духовник.

Она бросила на него многозначительный взгляд и добавила:

— Я хочу попросить вашей помощи в пользу многочисленных юных сестёр, которых находятся здесь под вашей ответственностью.

Догадываясь о природе проблемы, собеседник принял лицемерную позу, как обычно он это делал, и ответил:

— Меня что, обвиняют в какой-либо ошибке? Я хотел бы видеть эту клеветницу.

— Никто вас не обвиняет, — осторожно ответила монашка, — мы слишком хорошо знаем свои собственные слабости, чтобы безрассудно критиковать одного из наших братьев. Мы только взываем к вашему сердцу, во имя Христа, чтобы помочь нам своим отцовским пониманием.

— Должен сказать, сестра моя, что считаю ваше поведение дерзким.

— Возможно, — пробормотала скромная Алкиона, — но я первая прошу прощения, надеясь, что вы простите мне эту дерзость.

— Этот призыв подразумевает серьёзные оскорбления, — лицемерно сказал Озорио, — довольно странно, что вы обладаете подобным мужеством.

— Я вам уже сказала, отец мой, что не имею права осуждать кого бы то ни было. Я обращаюсь к вам, как сестра.

Уличённый в своих низших намерениях, священник гневно оглядел её и возразил:

— Я признаю вас не сестрой-кармелиткой, а новатором, подпадающим под строгое осуждение. Ваши толкования Евангелия являются доказательством вашего неповиновения. Этот монастырь походит, скорее, на мирской приют, и я думаю, что все расстройства идут от вашего анархического влияния. Это учреждение уже долгое время живёт не в согласии с правилами, а по прихоти ваших капризов.

Собеседница оставалась молчаливой, ужасно разволновавшись. Приняв её поведение за признак трусости, священник продолжил:

— Где это видана подобная свобода, которую мы ежедневно наблюдаем внутри этих стен? Я ещё не слышал ни одного выражения почтения нашим теологам, сообщество только и думает, что о мирских занятиях, и не находит времени для служения поклонения. Наша обязанность — абсолютное повиновение власти!

Эти замечания были произнесены таким сухим тоном, что Алкиона почувствовала себя вынужденной взять на себя защиту Евангелия, настолько велика была её любовь к его божественному содержанию. В глубине души она ощущала всю хрупкость человеческую и никогда не приняла бы участия в споре; однако, в свете христианской истины, она обязана была принять совершенно другое отношение. Она не могла принять потворства злу. Озорио упоминал самого Христа для сокрытия своих мелочных деяний, и она должна была защитить чистый и простой урок Учителя, не теряя выражения любви, вибрировавшей в ней. И, как это часто случалось с ней в прошлом, Алкиона старалась рассматривать его как больного, нуждающегося в свете. Почти по-матерински взглянув на него, она спокойно сказала:

— Любая человеческая власть, если она вдохновлена справедливостью, почитаема в наших глазах; но не надо забывать, отец мой, что наша первая обязанность заключена в Иисусе.

Инспектор-духовник был очень удивлён новым отношением своей собеседницы. Когда монашка говорила о себе, она словно стиралась, демонстрируя этим своё великое смирение, но как только упоминала Христа, она казалась наполненной какой-то таинственной силой. Готовясь стать более жёстким, он произнёс с некоторой долей иронии:

— Обязанность в Иисусе? Мне не кажется, что вы этому придаёте должное внимание. Я замечаю здесь достаточно крупные дела с миром. Дочери Кармелы в Медине, под вашим, кстати, предосудительным руководством, не находят времени посвящать себя работе души. Каждый день под дверями монастыря стоят толпы людей. Ложное милосердие порождает хаос. Не в этом ли ваша обязанность в Иисусе?

Наблюдая за ним со всем своим благородством во взгляде, она ответила ему:

— В Писаниях Учитель не предстаёт отдалённым от мира в его служении, насколько я знаю. Евангелие не подаёт его закрытым или замкнутым в тенистой лености. Напротив, Иисус прошёл пешком большие расстояния в Палестине, обучая и практикуя добро. Иоанн Креститель, согласно записям от Луки[16], показывает его нам тружеником с лопатой в руке. Его апостольство было основано на действиях и осуществлении задач. Невозможно посвящать себя здоровью мира, удалившись от его нужд. Как следствие, мы видим Мессию среди фарисеев и сборщиков налогов на домашних празднествах и во время собраний на публичных местах, где он таким образом исполнял свою миссию любви. Как мы могли бы служить его божественному делу, предаваясь лености под предлогом ложного поклонения? Среди нас много есть таких, кто оставляет любовь своей семьи, чтобы посвятить свою энергию служению Христу. Но какова природа этого труда? Или вы думаете, Озорио, что Иисус нуждается в ленивых женщинах? Вы не можете допустить подобного абсурда. Деятельность Учителя, к которой мы были призваны, это преданное сотрудничество во имя мира и человеческого счастья. Вокруг наших монастырей стоят матери, плачущие под ударами насущных жестоких нужд, покинутые дети, которым нужна наша срочная помощь, почтенные пожилые люди, оставленные всеми. Разумно ли продолжать следовать нашим классическим отношениям ложного поклонения, когда Иисус продолжает идти по дорогам жизни, оживляя и утешая? Иногда, отец мой, во время наших торжественных месс, когда пышность алтарей затмевает наши глаза, я говорю себе, что Учитель стоит у дверей церкви для утешения босых и одетых в лохмотья вдов, которые не смогли войти в святилище из-за отсутствия пристойной одежды. Зачем поддерживать строгость правил человеческих, если наставления христианского милосердия так просты и чисты? Зачем нам повторять тысячу раз одну молитву во время празднеств Святого Креста и отвергать две минуты любящего общения с несчастными? Не здесь ли кроется странное поведение совершенного олицетворения равнодушного священника из притчи о добром самаритянине? Я рассматриваю веру не как средство достижения милостей с неба по нашей доброй воле, а как сокровище неба, которое земля ждёт через наше посредничество…

Глубоко раздосадованный и изумлённый, Озорио воспользовался