— Матушка, если я не вернусь в Медину, как я ожидаю, я хочу сказать вам прямо сейчас, что, вероятно, кто-нибудь будет расспрашивать обо мне. В этом мире у меня ещё остались два верных друга. Это моя сестра, живущая сейчас в Америке, и бывший священник, к которому я привязана священными узами духовности. Не могли бы вы передать им вести обо мне?

Любезная настоятельница сделала жест, словно запоминая просьбу, а дочь Мадлен в последний раз поцеловала её.

Утром следующего дня, в окружении двух посланников, помощница настоятельницы собиралась в дорогу в Мадрид, взяв с собой лишь старое распятие своей матери и томик Нового Завета. Путешествие было нелёгким, учитывая условия того времени, но закончилось без какого-либо серьёзного инцидента. Без малейшего уважения монашка была сразу же заключена в сырую и мрачную камеру одной из тюрем Инквизиции испанской столицы.

В момент её заключения один из палачей, сопровождавший её внутрь камеры, конфисковал у неё Евангелие, сказав при этом:

— Вы можете оставить себе распятие, но не можете хранить Новый Завет, поскольку отныне вы — обвиняемая в ереси и лютеранстве.

Она лишь отрицательно покачала головой.

— Брат Жозэ дю Тресен, достойный ассессор нашей власти, — лицемерно продолжал палач, — порекомендовал нам привести вас сюда, где вы будете получать ежедневный рацион хлеба, пока не наступит время выслушать вас.

Она хотела было осведомиться о дне своего слушания, но, опасаясь несправедливых упрёков, умолкла. Но охранник красноречиво продолжал:

— Естественно, вам будет дано время, необходимое для пробуждения памяти, чтобы исповедоваться в грехах. Святая Инквизиция никогда не наказывает без милосердия.

При свете лампы узница ничего не могла видеть в этой узкой и подземной камере, кроме жалкого матраса на сырой земле. После наглых рассуждений своего палача о великодушии инквизиторов она оказалась совершенно одна, в тяжёлой темноте, коленопреклонённая, прижимая распятие к своей груди.

Отныне она больше не знала, когда начинался день или заканчивалась ночь, лишь далёкое пение петуха говорило о смене суток. Она постоянно ощущала себя словно окутанной атмосферой теней. Время от времени тюремщик в молчании приносил новую порцию хлеба и воды, а затем — снова пустота и тишина. Иногда она могла слышать дальнее эхо криков или навязчивых стонов. Она догадывалась, что всё это шло из залов пыток.

В унижении и смирении прошла первая неделя, затем первый, второй, шестой месяцы.

Её одежда превратилась в лохмотья, её исхудавшее тело постоянно ныло. Как следствие недоедания и окружающей сырой атмосферы, её здоровье не могло более сопротивляться долгим неделям заключения. Монашка из Медины чувствовала жестокие приступы боли в груди. Вспоминая о страданиях отца Дамиана, она говорила себе, что, должно быть, чахотка стала делить с ней мрак её камеры. Когда же её будут судить? Теперь, более чем когда-либо, она вспоминала слова дорогой настоятельницы о жестокости, которую Инквизиция приберегает для монашек, обвинённых в ереси. Конечно же, её никто слушать не станет. Её поведение могло рассматриваться как деморализующее Церковь, и Святая Инквизиция предпочла бы, конечно, забрать из камеры её труп и выставить его на сожжение на костре. Иной раз, во время дремоты, сестра-кармелитка переживала страшные кошмары. В своих ужасных снах она видела себя перед жестокими палачами, которые сдирали с неё одежду и предавали жестокой расправе. Она в тревоге просыпалась в холодном поту, цепляясь за единственное воспоминание о своей матери, страстно читая молитвы. Сильная лихорадка начинала пожирать её хрупкий организм.

Прошли десять месяцев с момента жестокой расправы отца Озорио. В любящих молитвах и тягостных размышлениях дочь Сирила с каждым визитом палачей всё больше худела, удивляя даже охранников тюрьмы, которые иногда бросали на неё взгляд во время посещений её камеры.

К этому времени монашка из Медины достигла стадии почти полного истощения и, понимая, что её конец близок, обращалась к Богу в трогательных молитвах. Дни тянулись так медленно, что ей казалось, будто установилась постоянная ночь… После первого серьёзного приступа кровохарканья Алкиона почувствовала, что переходит на иной план существования. Камера, где она находилась, обычно мрачная, казалась залитой жарким светом. Свет был таким ярким, что её охватывало глубокое восхищение, она могла теперь видеть свой матрас и дорогое её сердцу распятие. И это было ещё не всё. Через несколько секунд в глубине камеры она смогла смутно увидеть три различимые фигуры. Это были её родители и старый Дамиан, пришедшие из областей смерти, чтобы утешить её. Больная, будучи в состоянии, предваряющем агонию, заключила из этого, что готова к уходу в мир иной. Взволнованная, с большой деликатностью, она вспомнила, что должна предстать перед дорогими посетителями в положении глубокого уважения, и, несмотря на свою слабость, стала на колени и воздела руки, чувствуя себя словно пронизываемой несказанными благословениями. Лучась радостью, она заметила, что её мать красива, как никогда ранее, обрамлённая сиянием света. И пока Сирил и Дамиан оставались в молчании, Мадлен Виламиль, нежно улыбаясь, подошла к дочери и, положив свою прозрачную руку ей на лоб, сказала:

— Алкиона, дорогая моя, после тягостных мучений славным будет твоё воскресение!

Дочь склонилась перед ней и, целуя ей ноги, в слезах восклицала:

— Я недостойна!… Я недостойна!…

Любящее существо, охваченное огромной нежностью, обняло её. И в этот момент, под сильным давлением страданий, которые она переживала в тюрьме, узница воздела руки, моля её тревожным голосом:

— Матушка, я знаю, что ни в чём не достойна Бога, но, если возможно, не дайте мне умереть посреди непочтения моих неумолимых палачей.

В рыданиях она заметила, что её мать тоже вытирает слёзы. Мадлен обняла её и нежно сказала:

— Не бойся, дочь моя! Ты уйдёшь при поддержке ангелов!

Но в этот момент тюремщик внезапно открыл дверь камеры, чтобы увидеть, с кем это вслух говорит монашка. При красноватом свете лампы возвышенно видение рассеялось. Надзиратель с удивлением посмотрел на узницу. В раздумье, со взглядом, ещё отмеченным неизведанным, сестра-кармелитка тихо лежала, и на её одежде ясно проступали большие кровавые пятна. «Она бредит из-за большой потери крови», сказал себе надзиратель. И, напуганный увиденным, он сразу же сообщил своему начальнику, что, по его мнению, у заключённой начинается предсмертный бред.

У Святой Инквизиции на службе было определённое количество врачей, которые очень часто давали своё мнение о природе и степени пыток, которым надлежит подвергнуть заключённых, под предлогом, что виновные должны быть наказаны с большим милосердием. Какое лицемерие! Сразу же вызвали врача, чтобы осмотреть и освидетельствовать общее состояние монашки из Медины. После визита к умирающей врач стал обходить кабинеты начальников, пока не дошёл до кабинета брата Жозэ дю Тресена.