причём публично, часть своего наследства, которое будет соответствовать её маленькому наследству, оставленному дедушкой. Таким образом, наши друзья узнают, что заявление идёт не из этого дома, а от уклончивого и ничтожного разума.

Видя такую решимость к сопротивлению, мадам де Немур жестом выразила своё неудержимое раздражение и недовольно пробормотала:

— Ты оскорбляешь меня? Ты слишком молода, чтобы спорить со мной. Я вижу, что вы с этой служанкой преуспели во влиянии на беднягу старика, доведя его до такого неслыханного завещания…

— Вы судите по своим ощущениям.

Каролина покраснела, в сильном возбуждении и раздражении, и затем сказала:

— Я сегодня же возвращаюсь домой. Знай, Беатрис, что нам не нужны ни деньги папы, ни твои деньги. И если я заинтересована в проблеме наследства, то лишь потому, что считаю своим долгом справедливость, а эти жалкие монеты мне совсем не нужны. И да хранит тебя Бог, чтобы эта выскочка служанка не причинила тебе более серьёзных разочарований.

Племянница окинула её своим взглядом и очень спокойно сказала:

— Я благодарю вас за это решение. Лучше, если этот скандал останется между нами, и вы откажетесь от вашего первого решения, которые вынудило бы меня публично стать вашей соперницей.

Несмотря на своё пожелание покинуть резиденцию на Ситэ в это же вечер, Каролина Давенпорт, удерживаемая своими детьми, дождалась следующего утра, чтобы выехать из Парижа, сухо распрощавшись с племянницей.

В это время Анри де Сен-Пьер более усердно начал заниматься делами былой резиденции Сирила. Видя столько боли и забот, он надеялся на покой лишь в перспективе брака с Беатрис. Его возлюбленная ждала улучшения здоровья своей матери, чтобы назначить дату свадьбы. Вот уже какое-то время молодой человек проявлял пожелание не откладывать надолго эту дату; но Беатрис неважно чувствовала себя и оставляла заботы о больной на ответственности Алкионы. Вследствие ухода старого наставника здоровье Сюзанны намного ухудшилось. Привязанные к ней, обе дочери Сирила сменяли друг друга, чтобы хоть как-то поддерживать больную в её нуждах. Алкиона была в подавленном состоянии. А впереди её ждали всё новые сражения.

Однажды вечером Робби, уже ставший почти мужчиной, задержался намного дольше, чем обычно. Встревоженная дочь Мадлен чувствовала, что произошло что-то серьёзное. И действительно, когда она делилась с сестрой мучившими её мыслями, гонец от аббата Дюрвиля, священника Сен-Ландри, срочно попросил её об аудиенции.

— Мадмуазель, — воскликнул он с почтением, обращаясь к девушке, которая в удивлении слушала его, — два часа назад мсье Робби стал жертвой несчастного случая, когда выходил из церкви…

— Что с ним случилось? — спросила Алкиона, не скрывая своей сильной тревоги.

— Молодой человек рассеянно шёл по улице, когда какая-то карета наехала на него! Лошади испугались, и у кучера не было времени избежать этого несчастного столкновения.

— И как он?

— Очень плох. Раны на груди сильно кровоточат, он лишь смог попросить аббата Дюрвиля срочно предупредить вас.

— Нам нельзя терять ни минуты, — пробормотала Беатрис.

Несколькими минутами позже карета Давенпортов вихрем вырвалась на улицу, увозя двух сестёр на место происшествия.

На углу церкви Сен-Ландри лежал приёмный сын Мадлен, чувствуя, как силы быстро покидают его. Из открытых ран хлестала кровь. Напрасно врач прилагал свою ограниченную наукой помощь. Даже если в каких-то местах поток крови прекращался, то из глубокой раны на груди он шёл, не стихая. Надежды больше не было. Дюрвиль и несколько его спутников поддерживали Робби, уверенные, что музыканту недолго осталось жить.

Увидев свою дорогую сестру, молодой человек собрал все свои силы, желая передать ей свои последние мысли. Его голос был слаб как дыхание. Алкиона склонилась над ним, стараясь не плакать; она обняла его с глубокой сестринской нежностью, затем села так, чтобы разбитый лоб брата был у неё на коленях. Раненый выдавил из себя лёгкую беспомощную улыбку, растрогавшую всех присутствовавших.

— Что же ты, Робби? Как это случилось? — спросила сестра, почти прижимая губы к его уху…

— Должно быть… исполнилась… воля Божья…

Взволнованная мягким смирением умирающего, она сказала:

— Я отвезу тебя домой. Мы вылечим твои раны. У ворот нас ждёт карета.

Раненый попробовал пошевелиться, но не смог, и лишь прошептал:

— Я больше не могу двигаться…

Беатрис поискала глазами врача, который уже снимал с себя передник, запачканный кровью, и попросила его отвезти молодого человека. Тот не согласился, сказав:

— Это бесполезно! Это лишь ухудшит страдания несчастного. Его минуты сочтены. Рана в груди от копыта животного неизлечима.

— Это так серьёзно? — в большом волнении спросила дочь Сюзанны.

— Кончина неизбежна, — в глубокой печали ответил врач.

Алкиона, понимавшая ситуацию, склонилась тогда над умирающим, словно лаская своего ребёнка.

— В момент, когда произошло несчастье, — громким голосом объяснил аббат Дюрвиль, — я хотел арестовать кучера, чтобы наказать его, но помешал мне, сказав, что он один виноват в несчастном случае.

Молодой человек вопросительно взглянул на сестру, словно ища одобрения его поведения. Дочь Мадлен поняла его молчаливое выражение и спокойно сказала ему:

— Ты хорошо сделал, Робби. Не надо спорить с жизнью, чтобы найти путь, ведущий к Богу.

Умирающий облегчённо вздохнул и, собрав оставшиеся у него силы, пробормотал:

— Когда я приказал жандармам освободить кучера, я понял, что сам виноват в случившемся… я чувствую, что у меня больше нет тёмной кожи, что мои рука и нога исцелены. Посмотри, Алкиона.

И сделав усилие, на которое его изуродованная рука почти не отвечала, он продолжил, шепча:

— У моей руки теперь пять пальцев… и мне кажется, что мои глаза навсегда исцелились. Но как только я отдохну… я почувствую себя намного лучше.

Проронив несколько слезинок, приёмная сестра сказала ему:

— Это искупительные испытания, мой дорогой Робби! Бог возвращает тебе здоровье души, таким образом считая тебя снова достойным.

Но стоявший рядом врач, говоривший с Беатрис и аббатом Дюрвилем, добавил:

— Я считаю, что бедная девушка не знает, что такое приближающийся смертный бред. Умирающий начинает заговариваться. Это, должно быть, конец.

Не слыша этих слов, Алкиона прижала своего брата к груди, вознося к Иисусу страстную молитву..

— Я … очень устал… — слабым голосом сказал Робби.

Дочь Мадлен с ещё большей нежностью погладила его, и музыкант покинул этот мир навсегда, чтобы пробудиться в вечности.

*

Это тягостный случай, забравший у неё приёмного брата в духовный мир, оставлял Алкиону в таком подавленном состоянии, в котором она ещё никогда не была. Сен-Пьер с большим усердием занялся похоронами. И как только закончилась погребальная церемония, которая, кстати, была трогательно скромной, юная Виламиль ощутила в себе тягостные тревоги и волнения. Никогда она не испытывала подобного одиночества.

Робби был последним связующим звеном с её детством и юностью. Горькое