Шрифт:
Закладка:
Инженеры, счетные работники, техники КТМ, успевшие за дорогу познакомиться, уславливались и в дальнейшем встречаться с ним и Манвелом Ваграновичем Агаяном.
— Обязательно будем встречаться, и не только на работе! — соглашался Василий Васильевич.
— Гора с горой не встречаются, — шумно подхватывал Агаян, — хотя и это еще большой вопрос, а уж человек с человеком — обя-за-тельно! В клубе будем встречаться! В кино! Купаться будем ходить!
Тоня, оказывается, ехала на стройку в качестве машинистки. Они простаивали у открытого окна вдвоем с Агаяном до рассвета. Наконец это дошло до ушей Марьи Николаевны, и Агаяну учинен был допрос:
— Вы не женаты, Манвел Вагранович?
— Никак не могу решиться и выбрать, дорогая Марья Николаевна. Все такие хорошие, так нравятся! Как решить вопрос в пользу одной, и будет ли это справедливо в отношении остальных? Сегодня одна кажется самой-самой сказочной, и вдруг встречаешь еще лучше! Женщина! Женщина — это единственное, из-за чего стоило сотворить Вселенную! Женщина — это украшение земли!
— Смотрите не простудитесь ночью у окна с этим украшением! Не нравятся мне ваши рассуждения, несерьезно зто, вы меня простите, но я должна вам это откровенно сказать.
Самое крайнее купе занял главный инженер Ильинский. Там было множество карт, схем, альбомов со снимками. Ильинский работал. Он настолько применился к дорожной обстановке, что совсем забыл о поезде.
— Голубчик, вы можете идти домой, я сегодня засижусь, наверное, долго, — рассеянно сказал он вошедшему проводнику.
Проводник, испуганно пятясь, выскочил в коридор.
— Вы бы зашли, — просил он Агаяна, — кажется, ваш инженер — тово... — И проводник, сокрушенно вздыхая, показал на лоб.
Но Агаян его успокаивал:
— Ничего особенного. Просто он думал, что находится у себя в Проектбюро, в Москве на Арбате.
Федор Константинович вызывал к себе то Шведова, то Агаяна, требуя какого-нибудь уточнения или справки. Он считал, что вагон — самое удобное место для работы. Сидя над чертежами, он видел воочию будущие тоннели, вокзалы, мосты... мчащиеся по магистрали поезда и тайгу, застроенную городами... Ведь это равносильно тому, что открыть новую планету и заселить ее! Ведь там будут города с неизвестными еще сейчас названиями, и какие-то будущие люди назовут их своей родиной, наполнят их своими чувствами, мыслями и делами. Федор Константинович видел, устремляя взор в творимое грядущее, этих еще не родившихся на свет юношей-спортсменов, девушек, милых, очаровательных девушек, которым, вероятно, никогда и в голову не придет, что на месте медицинского института, где они учатся, на месте танцевальной площадки, где они танцуют, были трясины, таежные берлоги, росла черника... И это будет.
Когда поезд остановился в Новосибирске, который славится своим красивым вокзалом, уже все катеэмовцы были знакомы. Очень черный и очень волосатый техник пришел знакомиться в шумное купе и тотчас заспорил с Василием Васильевичем.
Они спорили обо всем: о значении вагнеровской музыки и последней симфонии Шостаковича, о новых методах лечения гипертонии, о силе взрыва атомной бомбы, о выращивании помидоров в условиях Севера и даже о том, кто лучше — женщина или мужчина.
О КТМ уже много сообщалось в газетах, в технических журналах. Сообщалось даже о том, что на Аргинский перевал выехала экспедиция Горицветова.
Время проходило быстро, дни были наполнены самыми разнообразными впечатлениями, и никто не испытывал томительности, скуки, которую обычно рассеивают «дорожными» разговорами, едой, бесконечными пульками и непробудным, тоже исключительно дорожным сном.
Однажды вечером, — а летним вечером бывает иногда грустно, — когда небо тлеет последними красками угасающего дня, когда в вагоне полумрак и в окно вдруг пахнет сыростью из промелькнувшей мимо ложбины, — в такой сумеречный час Байкалов разговорился с Агаповым и рассказал многое о себе.
— Иногда мне кажется, что мне приснилось мое милое детство, да и вся моя жизнь, — до того она быстролетна. Вы заметили, что бывают сны, в которых встречаешь невиданные растения или людей, с которыми знаком только во сне, — и так это все отчетливо, незабвенно! Проснешься — и диву даешься: откуда только придумалось такое? А сердце еще колотится от пережитых волнений. Говорят, абсолютно здоровый человек снов не видит. Я обладаю редкостным здоровьем, но сны вижу часто.
Байкалов помолчал, пуская кольца дыма в открытое окно. Агапов тоже молчал, понимая, что это — введение к задушевному рассказу, такому, который зачастую рождается неожиданно даже для самого рассказчика.
— Мой отец не верил в сны, да и вообще не признавал, как он говорил, «всю эту мерихлюндию». Мы жили в Ленинграде, на Петроградской стороне, в двухэтажном деревянном доме на Малой Монетной. Домик был старомодный и никак не шел к ленинградскому стилю с его арками, архитектурными ансамблями, колоннами. А он был такой невзрачный, ему стоять бы где-нибудь в Старой Руссе или Череповце... Он стоял себе, а город рос, застраивался. Вокруг уже высились корпуса завода, дымили трубы, громыхали станки, а у нас во дворе даже гусиная трава росла, честное слово!
Байкалов тихо засмеялся.
— Наша квартира была, пожалуй, еще более старомодной, чем весь дом. Начать с того, что на дверях красовалась медная дощечка: «Николай Герасимович Байкалов». Рядом — голубой ящик для писем, железный. Ключ от него — у отца. Войдешь — полутемная прихожая с большими шкафами, электрическим счетчиком, который таинственно щелкает, и коллекцией зонтиков в углу. Сразу направо — кухня. Там большой ленивый кот Макар щурясь смотрит на блестящие кастрюли, на мясорубку и ходики. А в комнатах фикусы, пианино и на пианино слоны — большой, потом поменьше, еще меньше, еще и совсем крохотный. Я эти вещи помню и люблю. Они мне кажутся такими же членами семьи. Как кухарка Фрося, как бабушка с ее выпуклыми очками на лбу, с ее «турецкой» шалью... Я все это помню и очень отчетливо и в то же время как во сне: многое, вероятно, по рассказам взрослых... Прошло много лет. А домик на Малой Монетной оставался все таким же. Только бабушка умерла да отец стал пенсионером... Потом война... блокада... Во время блокады холод был первым помощником смерти. Голодные, в нетопленных квартирах, без света, без воды — люди быстро умирали. А мои — я вам уже рассказывал — не захотели эвакуироваться... Вот так все просто и произошло... Дом тоже снесли... Все деревянные здания были отданы на
