новый тип скоростного путеукладчика. Выросли двухэтажные деревянные дома с большими окнами, с обширными верандами, на которых уже пестрело вывешенное для просушки белье и цвели георгины, посаженные в длинные ящики. И уже было зарегистрировано несколько браков в Лазоревой. И уже было кино.

Тайга неприветлива. Нет умилительных зеленых полянок с наивными ромашками, веселыми кузнечиками, «кашкой», колокольчиками, иван-чаем. Нет ковра, сотканного из хвойных игл и шишек, какой бывает в чистом бору где-нибудь на Каме или Оке — с его задумчивым кукованьем кукушки...

Суровые камни, острая осока... Поросль мелких берез... Громоздкие кедры и лиственницы, бурелом, непролазная чаща... Земля промерзлая, теснятся угрюмые сопки впереди и позади, и кажется, что отсюда никогда и не выберешься, из этого заколдованного места! Звериные тропы, валежник... и тучи комарья, липкого гнуса, более страшного, чем лютый зверь...

Но люди не останавливались. Дальше и дальше уходила железнодорожная насыпь. И тогда побежденная тайга нехотя открывала свои заповедники, показывала заветные свои сокровища.

Вот под этой ржавой травой железная руда. У крутого обрыва рабочие брали землю и наткнулись на пласты каменного угля. В другом месте найдено олово. Ну, а если найден уголь, найдено олово и исчислены его примерные запасы на данном участке, то это предрешает дальнейшие события. Ясно, что здесь в ближайшем будущем закипит работа. Как же может быть иначе?

Еще цепляются за камни упорные корневища, еще растет буйный кустарник и прыгают белки по вершинам дерев. Но уже наперед все известно. Даже какого типа дома будут здесь построены и во сколько этажей!

Вот почему так настороженна густая, непробудная, как сумрак, тишина. Вот почему так шумят и пенятся родниковые воды, радуясь и тревожась: новое идет! Непреложное, неотвратимое! Скоро здесь будет столько говора, столько человеческих праздников и буден песен и труда!

Андрей Иванович Агапов и инженер Ильинский были из числа тех, кто совершал эти чудесные превращения: пустырей в пастбища, пустынь в сады, глухих поселков в шумные города.

Некоторые сослуживцы говорили об инженере Ильинском: «Сухарь. Кабинетный человек». Скорее всего потому, что он не играл в преферанс и не любил ходить в гости. Ну что ж такого? Ему доставляла наибольшее удовольствие творческая работа. Одна головокружительная затея следовала за другой. Сейчас он, осуществляя рационализаторское предложение одного рабочего, приспосабливал к новой задаче скоростной путеукладчик. А перед этим пробовал по-новому класть бетон, испытывал некоторые местные материалы, чем надеялся сэкономить сотни тысяч рублей. Он вечно носился с какой-нибудь новой выдумкой. Затем ехал на трассу, беседовал со старыми рабочими, с прорабами, с бригадирами, спорил или советовался — и с еще большим жаром брался за работу... Нет, что угодно, но не сухарь и не «кабинетный человек»!

Но этот разносторонне образованный, талантливый изобретатель и гордый победитель природы был беспомощен, как ребенок, в самых простых вещах. Он мог забыть о том, что человеку необходимо есть, и целые сутки, не отрываясь, провести за чертежами. Его жена уверяла, что сам он не нашел бы свою шляпу и не догадался бы запереть на ночь дверь.

У него был отвратительный почерк. А когда он делал еще исправления, вставки, приписки на полях, сверху и сбоку, рукопись становилась окончательно неудобочитаемой.

— Танечка! — в отчаянии звал он жену. — Прочти, пожалуйста, что я тут написал...

И Танечка, тщательно разобрав рукопись, сообщала ее содержание. Ведь недаром же она была и его, так сказать, штатной машинисткой и его секретарем!

Федор Константинович был кумиром семьи. Жена его боготворила, могла без конца рассказывать о его вкусах, привычках, а также о его трудах, так как была первой его переписчицей. «Федя не любит радиоконцерты. Он говорит, что хочет сам выбирать, что слушать, а по радио преподносят уже составленную программу».

И она рассказывала, как он просит ее сыграть Ъа рояле: «Танечка, у тебя есть настроение помузицировать? Знаешь, я хотел бы ту, где такое журчание...» .

И Танечка играла ему ту, «где журчание». Он любил Чайковского, Скрябина. У Бетховена — только «Патетическую сонату». У Шуберта — только «Неоконченную симфонию». Татьяна Семеновна недурно играла на рояле. Они и сюда, на Лазоревую, выписали свой инструмент.

Дети у них были уже взрослые и тоже боготворили отца. Семья была дружная, и все у них что-нибудь да умели. Сын преуспевал в медицине и, несмотря на молодость, считался видным хирургом. Вместе с тем он увлекался спортом и был отличный гимнаст. Дочь училась пению, у нее было колоратурное сопрано. Даже тетка, при ее преклонном возрасте и многочисленных недугах, тоже была чем-то примечательна: не то искусно вышивала, не то знала секреты приготовления соуса провансаль.

А вот чего никто не знал о Федоре Константиновиче — это что он усыновил двух мальчиков, оставшихся без родителей во время войны, и что у него на попечении была какая-то многочисленная родня, какие-то бывшие друзья детства, какой-то талантливый, но пьющий актер и множество безвестных изобретателей-самоучек, студентов, рабочих, которым он помогал, которых вытягивал в люди. И тут он не был рассеянным, ничего не забывал, был точен и последователен.

...На Лазоревой завязывалась широкая, деловая, бодрая жизнь. Фырчали пятитонки, раздавались зычные голоса лесорубов, землекопов, экскаваторщиков. Приезжали со всех участков стройки инженеры, начальники снабжения, прорабы. Инкассаторы с чемоданчиками (которые они почему-то называют «обезьянами») увозили десятки и сотни тысяч рублей для выдачи заработков.

Много было женщин на Лазоревой. Они работали на ЦРМ, в отделах управления, в столовых, на трассе — не было такой области, где бы они не пробовали свои силы. Марья Николаевна Агапова знала многих из них. И когда она проходила по только что появившимся улицам возникающего городка, то и дело слышалось:

— Здравствуйте, Марья Николаевна!

— Привет!

— Как здоровье, Марья Николаевна?

Марья Николаевна не удивилась, когда с ней поздоровалась на улице полная румяная блондинка с портфелем и какими-то свертками. Но кто эта блондинка — Марья Николаевна никак не могла припомнить. И вдруг ее осенило: да ведь это та самая, которая пела «Самару-городок» в вагоне, когда они ехали сюда из Москвы! Ну да, это она стояла у окна с Манвелом Ваграновичем Агаяном!

Да, это была Тоня. Она была родом из Читы и работала машинисткой в финотделе у Агаяна. Она привезла гитару, несколько платьев, модные туфли на высоких каблуках и томик стихов Светлова — все свое имущество.

Всегда веселая, хохотушка, большая любительница кино и танцев... О чем они там договорились с Агаяном у открытого окна, в поезде «Москва — Владивосток»?

Впрочем, какое дело ей, Марье Николаевне Агаповой, до любовных