Гордый Ленинград устоял!

И хотя в семье Байкалова были только женщины, дети и старики, все они были воинами, потому что каждый ленинградец сражался, фронтом была каждая улица, крепостью был каждый дом.

Байкалов стряхнул горькое раздумье.

— Когда-нибудь я вам подробно расскажу, как я остался без семьи. А сам, вот видите, целехонек. И пуля меня не берет.

Агапов любил людей. Он любовался ими, радовался их радостям, любил их узнавать и вместе с ними, рука об руку, шагать вперед. Ему было искренне жаль Байкалова. Он видел и понимал все то, о чем говорил Байкалов, и все то, о чем Байкалов не говорил.

Расстались они друзьями.

3

Тысячи поцелуев, тысячи указаний и советов Марьи Николаевны дочери: как она должна питаться, как она должна учиться, как она должна «стараться не простудиться», и что она должна передать тете Саше, когда та приедет, и какие меры должна принять, чтобы не потерять ключ от квартиры...

Затем возгласы провожающих — родственников, друзей, служащих завода: «Счастливого пути!», «Пишите!».

И мимо окна вагона проплыло заплаканное лицо Ани... И поезд ускорил ход...

«Вагон особого назначения», как называл его усатый проводник, был прицеплен к хвосту пассажирского поезда. Вагон был новенький, сверкающий чистотой и окраской, с мягкими купе. Разместились очень удобно.

С первого же километра пути Марья Николаевна начала всех кормить булочками, пирожками, бутербродами с сыром и ветчиной.

День и ночь в окнах мелькали поля, березняки, перелески. И когда перевалили Урал, со все возрастающим изумлением вглядывались в пространства, поглощаемые поездом. Опрокидывались все привычные представления. То, что привыкли считать собственно родиной, — Европейская часть Советского Союза, — это теперь казалось небольшим прирезком по сравнению с той необъятной громадиной, которую они проезжали. Дни и ночи поезд набирал скорость, дымил, нетерпеливо кричал около семафоров... И все тянулись равнины, пересекаемые полноводными спокойными реками, затем начинались леса, придвигались к самому железнодорожному полотну скалистые утесы... И опять мелькали ельники и улыбчивые березняки...

— Батюшки, сколько на свете березы! — удивлялась Марья Николаевна.

— Д-да! — приговаривал Андрей Иванович, закуривая одну папиросу за другой. — Пространство! Сибирь-матушка! Сейчас у нас сорок восьмой год. А что тут было в восемнадцатом!.. Да-а. Каждый пригорок нужно завоевать. Ничего не дается даром. Вот снова едем завоевывать суровый край... Снова завязываются жаркие схватки, стратегические обходы... Только на этот раз не винтовка, не пулемет на вооружении, а мощный экскаватор, ломы и лопаты, пилы и топоры.

Марья Николаевна расстилала салфетку, нарезала колбасу и, незаметно смахивая непослушную слезу, думала об Анечке... о том, что бедняжка не привыкла к одиночеству... о том, что забыла дать указание, чтобы ежедневно принимала витамин «С»... и о том, что весь этот путь должны будут проделать и ее письма, которые она напишет... Ведь за такую долгую дорогу успеет остыть все материнское тепло, которое она вложит в каждую написанную ею строчку!

В купе, где поместились Агаповы, пахло печеньем, сыром, одеколоном, домашним уютом. Марья Николаевна вязала. Все это создавало домашнюю обстановку. И Марья Николаевна, всегда приветливая и простая, без фальши, настоящая, располагала к себе людей.

Все охотно ели домашние пирожки, запасы которых были неистощимы, говорили комплименты кулинарному искусству Марьи Николаевны и шли курить в коридор.

— Всех кто-нибудь да провожал, — озабоченно говорила Марья Николаевна, — только Байкалов стоял один. Пригласи его к нам.

— Модест Николаевич! Посидите с нами! — позвал Агапов. — О чем вы так задумались?

— Я глядел в окно и думал сейчас, что в этих местах должны бы быть куропатки.

От куропаток перешли к обсуждению предстоящих работ.

— Главное, чтобы строительные материалы бесперебойно поступали.

— Строить-то у нас. умеют. И любят строить.

От вопросов строительства перешли к воспоминаниям.

Марья Николаевна ловко меняла темы, нащупывая, где у Байкалова конек. Между разговорами попросила его подержать на вытянутых руках моток шерстяных ниток, пока она перемотает их.

Вскоре Байкалов оживился, оттаял. Рассказывал интересно и увлекательно о мотоциклетных гонках, о танковых боях, о заграничных впечатлениях... И так как сам чувствовал, что в ударе, что рассказывает хорошо, ему и собеседники казались особенно интересными и умными людьми. Его тянуло к ним, он нет-нет да и забегал к ним и за дорогу стал своим человеком у Агаповых.

В купе, где ехал Агаян, стояло непрерывное веселье. Так и прозвали: агаповское — «женатое купе» и агаяновское — «холостяцкое». Там целые дни дым шел коромыслом. Откуда-то появилась гитара, и хорошенькая блондинка уже исполняла и «Грустные ивы», и «Догони», и «Самару-городок».

Купе было битком набито молодежью. Агаян непрерывно рассказывал анекдоты, которые заканчивались взрывом хохота.

Просовывалось в дверь взволнованное лицо проводника:

— Прошу в купе не курить.

— Здесь можно. Это вагон для курящих.

— Одну минуточку. Вы, случайно, не из Полтавы? Ось мабуть и вы трохи покаштуете дуже гарного тютюну?

Усатого проводника втаскивают в купе, угощают папиросами и даже уговаривают спеть украинскую песню, «яку на нашем селе дивки спивають».

Затем хор исполняет «Огонек» и «Ревела буря». Далеко раскатываются слова могучей песни:

И беспрерывно гром греме-ел,

И ве-етры в дебрях бушевали!..

— Бэру на сэбя обязательство на каждый километр пути до следующей станции выдавать по одной песне. Простите, ваше имя? Тоня? Назначаем Тоню регистратором и счетчиком исполненных песен!

Опять смех. Самые незатейливые остроты принимались с одобрением.

Василий Васильевич Шведов любил поспорить, поговорить, и ему нужен был не столько собеседник, сколько хороший слушатель.

Когда проезжали Волгу, он рассказывал о пиве вообще и жигулевском пиве в частности. Затем шли Самарские степи, и Василий Васильевич говорил о приготовлении кумыса. Дальше следовала лекция об Уфе, об Аксакове с его уженьем рыбы и «Детством Багрова-внука» и непосредственно за этим о новых источниках нефти, о нефти вообще, о «Стандарт ойл», о мировых запасах нефти...

Василий Васильевич обладал исключительной памятью. Где изменяла память, выручала фантазия. Вот он уже излагает историю Урала, говорит о рудах, об уральских самоцветах… Далее речь идет о Челябинске и его заводах-гигантах. Затем начинаются рассуждения о сельском хозяйстве, о морозоустойчивых сортах картофеля, о многолетней пшенице... И далее — о коксующемся угле и запасах угля в Кузбассе, о выносливости сибирских лошадей, о сибирских кедрах, об охоте на тигров, о пантах и пантокрине и о чудодейственном корне женьшень...

Василия Васильевича знали уже все. Когда возникал спор