В этот день, когда вместе с нами ликовал весь мир, радовались все народы, праздновали Нью-Йорк и Лондон, Париж и Рим, в этот самый светлый день победы и водворения мира трафаретная Мэри — доверенная машинистка в одном почтеннейшем американском учреждении — переписывала начисто проект ассигнования изрядной суммы долларов на расширение диверсий в стране социализма. Наманикюренные пальчики стандартной квалифицированной машинистки быстро порхали над клавиатурой. Мэри не задумывалась над смыслом и содержанием печатаемого документа. Аккуратно выполнив работу, Мэри скушала сандвич, покрасила губки и вручила отпечатанное секретарю Селвину Хопкинсу, который незамедлительно отнес этот постыдный документ своему шефу.

У каждого свои радости и свое отношение к жизни. Шеф с явным удовольствием перечитал это недвусмысленное произведение, и бумага двинулась по восходящей линии и была вкратце передана своими словами неким магнатам финансового и промышленного капитала.

Народы ликовали. Народы радовались окончанию кровавой бойни. А для некоторых дельцов война или подготовка войны, столкновение или провоцирование столкновений — это бизнес, это сверхприбыли, это новые и новые миллионы долларов, плывущие в их карманы.

Мак Клипс, король танкостроения и поставщик атомного оружия, требовал увеличения суммы ассигнований и советовал не скупиться. Разбогатевший на заказах сверхскоростных истребителей и сверхмощных летающих крепостей, сверхмиллиардер Джордж Давидсон рекомендовал во избежание лишних расходов просто сбросить атомную бомбу на Москву, без всяких разговоров.

По всем направлениям, во все страны света везли товары, изготовленные Клипсом и Давидсоном. Строились военные базы, заключались военные союзы, сооружались аэродромы. Работа кипела. И вся эта обстановка мало напоминала мирные дни.

В этот период в числе других специалистов по части заговоров был послан в Европу и полковник Роберт С. Патридж, отличавшийся бесцеремонностью в выборе средств. Он был достаточно богат, чтобы всем существом ненавидеть коммунистов, и достаточно опытен, чтобы наладить по-деловому грязную подрывную работу. Он отлично знал свое дело, был хитер, изворотлив и совсем не глуп, хотя и прикидывался простаком. В Пентагоне и других государственных органах США полностью оценили все эти качества Патриджа.

Не успели взлетевшие вверх огни фейерверков в ознаменование победы над фашизмом, вспыхнув голубыми звездами, упасть на землю, а уже разрабатывались планы, как по глухим тропам и безлюдным зарослям направить к советской границе первых наемных убийц, отравителей и шпионов. Они не очень трепетали за свою судьбу, эти двуногие твари с обтекаемой совестью, так как в случае неудачи в одном месте рассчитывали перекинуться к другому империалистическому хищнику, предавать всех и каждого, пока кто-нибудь не догадается приговорить их к расстрелу.

Может быть, самое страшное в наше время — даже не чудовищный разгул хищников, которые захлебываются сверхприбылями, даже не виртуозность в изобретении средств массового истребления, не угрожающий нанесением ущерба всей человеческой культуре размах подготавливаемых войн. Не страшнее ли этого — растлевающее действие самого империалистического мышления, его цинизма, еще не виданных доселе образчиков продажности, подлости, выродившихся наконец просто в бандитизм?!

И уже допрашивал советский генерал-лейтенант Павлов некоторых таких «деятелей».

Их брали иногда сразу же, иногда спустя некоторое время, чтобы выяснить их связи и раскрыть их явочные квартиры. Жизнь шла. Восстанавливались в стране разрушенные здания, заново отстраивались сметенные войной села, города, гидростанции, заводы. Леса очищались от мин, поля — от осколков. И новые гигантские стройки возникали на советской земле. А незримая, приглушенная — шла напряженная борьба со всеми вражескими попытками строить нам козни, если не остановить, то хотя бы замедлить поступь коммунизма.

Так настал новый май, май 1946 года. Он застиг полковника Патриджа при исполнении прежних его обязанностей, в хлопотах и заботах...

Но не будем забегать вперед и предоставим читателю собственными глазами посмотреть на этого толстого «джентльмена», на этого полководца, командующего на фронте так называемой «холодной войны».

2

Вместительный и уже изрядно запыленный «Гудзон» несся по шоссе Франкфурт-на-Майне — Базель. Это был первый послевоенный год, первая весна без артиллерийских залпов, без завывания сирены воздушной тревоги.

В кабине на заднем сидении развалился грузный человек. Глаза его были закрыты, из-под густых сизых усов торчал огрызок потухшей сигары, и пепел от нее медленно осыпался ему на живот и колени.

Очень юный и очень хорошенький шофер в защитного цвета рубашке с короткими рукавами вел машину, сунув руки в карманы и прижимая баранку правым коленом, что считалось особым шиком и удальством. Он то насвистывал, то напевал песенку о какой-то рыжей Кэтрин из Дакоты и изредка оглядывался назад, на спящего. Юноше хотелось поделиться с кем-нибудь своим превосходным настроением, сложившимся из молодости, весны и быстрой езды.

Стрелка спидометра подползла к цифре 90. За боковыми стеклами проносились назад два зеленоватых свистящих потока.

Шофер пел все громче и громче, наконец не выдержал, крутнул рычажок, и стекло, отделяющее место водителя, поползло вниз.

— Хэлло, Гарри, что там случилось? — спросил офицер, просыпаясь и выплевывая огрызок сигары себе под ноги.

— Весна, сэр! Просто изумительная весна! — воскликнул водитель, улыбаясь во всю свою юную веснушчатую физиономию.

— О’кэй. Когда будем проезжать Базель, купите хорошего шоколада. Но только обязательно швейцарского.

— Я думаю, сэр, что в Швейцарии продают именно швейцарский шоколад?

Офицер презрительно фыркнул.

— «Дулитл и Смедли» торгуют во всем мире швейцарским шоколадом! Но он только так называется, Гарри, — сказал он нравоучительно, зевнул и добавил: — Поднимите стекло и ради вашей почтенной матушки дайте мне спать.

— Слушаю, сэр, — дрогнувшим от обиды голосом сказал шофер и, подняв стекло, получил полную возможность наслаждаться весной в гордом одиночестве.

А весна 1946 года была действительно прекрасна. Она врачевала истерзанное войной тело Европы, как нежная, заботливая сестра. Звенели весенние потоки, весело наполняя воронки от снарядов и бомб. Теплые дожди омывали брошенные окопы, в потоках звенящей воды уносили слежавшийся пепел, обуглившиеся лохмотья и кровь, ставшую темно-коричневой, как сепия. Дули ветры, и впервые за последние годы к свежим ароматам пробуждающейся природы не примешивались тяжкие запахи войны. И люди, выходя из жилищ, дышали полной грудью и радостно узнавали почти забытые вещи: звонкую песню жаворонка, запах тополей, нежную скромность фиалок на лесных полянах.

В легких одеяниях весны даже разбомбленные города, сожженные до печных труб деревни и утрамбованные танками поля не казались столь безобразными. Даже Лидице, безжалостно растоптанная фашистскими сапогами, встречала май стеблями травы, пробившейся сквозь золу и пепел. А на северной окраине Европы, в фиорде Люне, волны Ледовитого океана неустанно бились о базальт отвесных скал. Под лучами заходящего солнца черные валы