Декабрьские вечера

Она не умела работать осторожненько, по удобным, давно сложившимся, академическим стереотипам и шаблонам. И самой удивительной затеей Антоновой, конечно, стали Декабрьские вечера — как и всё, что создавалось в музейном пространстве в содружестве со Святославом Рихтером. Пианист стал постоянным посетителем музея в 1949 году, садился за инструмент в знаменитых залах, готовил там новые программы. Они с Ириной Александровной родились в один день — 20 марта. Правда, в разные годы. Из смущения Антонова никогда не рассказывала ему об этом совпадении. Рихтер случайно узнал об этом только за два года до своей смерти — и поздравил с негодованием: «Как же так? Вы мне в этот день приносите цветы, подарки, поздравляете, и на этом всё кончается! Как Вы могли утаить?» А она умела хранить тайны и использовать фигуры умолчания. Такая манера: рассказывать чуть меньше, чем знаешь.

В 1981 году они задумали провести в музейном зале первый фестиваль музыки и живописи, посвятили его русской культуре XIX — начала XX века. Антонова предложила название: «Дары волхвов». Это перекликалось и с преддверием Рождества, и даже с названием улицы Волхонки. Но Рихтер покачал головой: «Нас не поймут». Фестиваль назвали просто — «Декабрьские вечера». В Белом зале музея на Волхонке — там, где можно разместить только 350 зрителей, — каждую зиму собиралась «вся Москва». Среди публики, в тесном зале можно было встретить Галину Уланову, Иннокентия Смоктуновского, Владимира Васильева, Олега Табакова… Рихтер на первом фестивале во многом открыл публике Николая Метнера — полузабытого композитора, последнего романтика русской музыки, который в 1921 году эмигрировал из Советской России. С тех пор такие вечера проводятся каждый год — и всякий раз это новое слово в музыке, в выставочном искусстве. И — яркое исследование о родстве музыки, живописи, театра, поэзии, о призвании и увлечениях мастеров, которые ему служили и служат.

Для тех, кому удавалось пробиться на эти фестивали, воспоминания о них сохранились навсегда. И дело вовсе не в «престижности» — ни Рихтер, ни Антонова не были ценителями «светской жизни». Они просто показывали, что вся наша жизнь пропитана искусством, нужно только приглядеться, научиться слышать и видеть. Когда-нибудь будет написана история декабрьских вечеров — и мы откроем эту книгу как самую точную летопись нашей культурной жизни, её легенд, её взлётов. Они искали созвучие музыки и живописи, скульптуры. Выставки, которые проводились в те дни, должны были соответствовать теме фестиваля. А Ирина Александровна на одном из вечеров даже переворачивала Рихтеру ноты.

Кем был Рихтер для музея, для Антоновой? «Проникнуть полностью, до конца в великую музыку, в великое исполнение мы не можем. Равновеликими мы быть не можем. Но в момент, когда слушаем и наслаждаемся, мы как бы равновеликие. Это величайшее счастье. Рихтер умел этого добиваться от слушателя. Он умел делать искусство не доступным, а приближать. Была в нём магическая сила убеждения». А ведь это можно сказать не только про Рихтера. В музейном деле Ирина Антонова, пожалуй, сыграла не меньшую роль, чем Святослав Теофилович — в музыкальной культуре.

Антоновой удалось раскрыть изначальный смысл этого музея, задуманного как небывалый культурный центр, в котором всё — начиная от «греческого» фасада главного здания и заканчивая интонациями экскурсоводов — погружает посетителей в историю искусства.

Реабилитация авангарда

Не раз директор музея принимала в его стенах «сильных мира сего». В 1981 году стареющий Леонид Брежнев побывал на сенсационной выставке «Париж — Москва» — и, по воспоминаниям Ирины Александровны, «терпеливо посмотрел весь авангард, а потом увидел картину Герасимова с Лениным, попросил стул и сел перед ней. Потому что обрадовался знакомому, это было трогательно». Эпизод забавный, но главным последствием выставки стала реабилитация русского и советского авангарда, о котором до этого несколько десятилетий предпочитали говорить вполголоса. Сам генеральный секретарь оставил благожелательную надпись в книге отзывов выставки, на которую могла решиться только Ирина Антонова! Опала целого направления в живописи закончилась. После той легендарной выставки «сложными художниками» и «революционным искусством» стали гордиться как национальным достоянием. Не меньшими событиями становились выставки Амедео Модильяни, Марка Шагала…

Необычные, нестереотипные выставки, декабрьские вечера — всё это изменило наше отношение не только к Пушкинскому, но и вообще к музеям, к их роли в обществе. Оказалось, что эти — на первый взгляд крайне консервативные — учреждения способны удивлять, способны к изобретательным, эффектным просветительским программам.

Железная леди?

А ещё её называли «железной леди» — во многих репортажах проскальзывало это громкое определение, напоминающее о Маргарет Тэтчер. Да, Ирина Антонова, как правило, появлялась перед публикой (особенно официальной) в броне, выглядела неприступно, безукоризненно — как британская баронесса; рассуждала строго, корректно и уверенно, по-профессорски. Демонстрировала высокий дипломатический класс. Но это — лишь поверхностное впечатление от Ирины Александровны Антоновой. Намного ценнее — её глаза, когда она, например, говорила о Пушкине, или о художниках итальянского Возрождения, или о своих учителях. А если речь заходила о муже — Евсее Ротенберге — слова и вовсе не требовались. Настоящий искусствовед-энциклопедист, мудрый и обаятельный, он открыл для неё новые направления в восприятии искусства, потаенные смыслы. Их отношение к живописи всегда оставалось непринужденным. И — никакого «железа». Она никогда не рассуждала об искусстве с холодком равнодушия или в официозном, канцелярском стиле.

Она понимала всё и всех — и эксцентриков, и чинных классиков, и хулиганов. Любила парадоксы. Без широты взгляда в мире искусства, как и в мире Пушкина, и шагу сделать невозможно. И никакая она не «железная леди», а прекрасная женщина с сердцем Дон Кихота. Из тех, благодаря которым в мире и существуют музыка и живопись, — быть может, самые сложные и прекрасные явления в нашей жизни. Чтобы совершать то, что у неё получалось, нужно гореть идеями. Нужно не сомневаться, что дело, за которое вы взялись, — самое главное на свете. А иначе просто ничего не получится. Секретом своего долголетия она считала искренность и увлеченность — и ведь и вправду, это гораздо важнее всевозможных лекарств и диет. Можно сказать и более высокопарно — одержимость своей миссией, своим делом, которую Ирина Александровна сохраняла до последних дней.

Те, кто работал с Антоновой, не сомневались: она могла бы руководить и страной, и земным шаром. Но, думаю, это не так. Ирина Александровна могла заниматься только любимым делом. Ей несколько раз предлагали возглавить министерство культуры — РСФСР, СССР, снова РСФСР… Несомненно, и этот воз оказался бы ей по плечу. Но это означало — оставить свой дом, замыслы. И