Я подошел к стражникам без оружия и в сопровождении своего пленника, которого звали Ададшеми, а я сократил до первой половины — имени бога. Поздоровался на аккадском языке, и меня поняли, ответили, заулыбавшись. Я объяснил жестами и словами, которые вспомнил, что плыл по морю, судно затонуло. Добрался до берега, а там на меня напали шесть человек на трех повозках. Я расстрелял пятерых из лука, а одного взял в плен, которого и подтолкнул к ним, чтобы рассказал поподробнее. Адад, поглядывая на меня, как на мифического героя, поведал им очень подробно и эмоционально, как я лихо перебил бандитов, включая его деда. Особый акцент сделал на том, что стрелы, выпущенные мной, пробивали щиты, доспехи и тело насквозь. Ему не поверили. Пацан поклялся богом Мардуком и повторил. На меня посмотрели с искренней уважухой. К тому времени вокруг нас столпилось много зевак. Когда юноша окончил рассказ, я показал жестами, что готов вернуть владельцам их имущество, но, как положено, за плату. Я потерял почти всё. Срочно нужны деньги, чтобы добраться домой. В бытность мою шумерским лугалем за возвращенного беглого раба, угнанного скота и украденного имущества полагалась премия в одну пятую часть его цены. Судя по тому, как слушатели закивали головами, соглашаясь со мной, ничего не изменилось.

Оказалось, что Адад не беглый раб, а бывший житель города, который после смерти родителей от какой-то заразной болезни, посетившей Гуабу в прошлом году, подался вместе с дедом в разбойники. Я вправе сделать с ним всё, что сочту нужным: убить, продать, оставить себе в роли раба или отпустить. Я выбрал третий вариант. В случае четвертого пацана грохнули бы по решению суда, как преступника, хотя разбойник из него, как догадываюсь, никакой. На две повозки нашлись хозяева, которые отстегнули мне по двенадцать шиклу серебра, причем одну половину этой суммы составляла пятая часть цены четверки ослов, а вторую — повозки. А я так пренебрежительно отзывался о них!

Амореи, как их называли шумеры, или сутии, как они называли себя, вслед за аккадцами переняли у шумеров весовую денежную систему, поменяв только названия. Сикль стал шиклу — мерой веса, равной восьми целым и четырем десятым грамма. Он делился на сто восемьдесят ше (ячменных зерен), которые стали итату. Шестьдесят шиклу образовывали манна (чуть более полкило), шестьдесят которых, в свою очередь, становились билту (немногим более тридцати килограмм). Кстати, это будущий греческий талант. Монет пока нет. Серебро — порубленный на кусочки брусок или прут — взвешивали. Были кусочки в один или несколько шиклу, а также в половину, треть, четверть… Более мелкие покупки оплачивались медью, свинцом, а более крупные — золотом и оловом. Параллельно ходили зерно, чаще ячмень, и любой другой ходовой товар: овечья шерсть, финики, кунжутное масло… На каждой рыночной площади на специальном каменном постаменте была закреплена глиняная табличка «кар» с тарифами на текущий год, то есть сколько какого товара можно приобрести на один серебряный шиклу. В этом году один кар равнялся одному курру (около трехсот литров) ячменя или поташи, или двум курру соли, или двум ману меди, или шести ману шерсти, или двенадцати кю (чаша — около литра) кунжутного масла, или пятнадцати кю смальца, или сорока кю речного масла (битума). Отдельной строкой шла надпись, что один кар золота равен семи шиклу серебра. К моему удивлению, опознал многие символы, несмотря на то, что письмо упростилось, стало меньше клиньев, а они сами — острее. Эти слова были самыми востребованными, что у шумеров, что у амореев, и, хотя произносились сейчас по-другому, значили то же самое. То есть я мог почти свободно общаться с грамотным аборигеном, совершенно не зная его языка, как будет между китайцами и японцами, которые использовали одинаковые иероглифы.

После того, как я объяснил жителям города, откуда у меня взялось чужое имущество, в том числе оружие и окровавленная одежда, отправился устраиваться на ночь на ближнем постоялом дворе. Солнце уже зашло, и хозяин, горбатый мужчина лет сорока с длинной черной ухоженной бородой, посматривавший на меня исподлобья, собирался уже закрыть ворота. Он был на площади, слышал рассказ о моих подвигах. По взгляду, каким хозяин постоялого двора обменялся с моим рабом, я догадался, что они знакомы. Были они родственниками, просто знали друг друга или вместе проворачивали криминальные делишки, не угадаешь. Во все времена постоялые дворы являлись информаторами разбойников и скупщиками краденого. В последнем случае мне опасаться нечего. Такой приметный человек, как я, просто так исчезнуть не может. Если не выйду утром с постоялого двора, горбуну придется отвечать на трудные вопросы, причем неправильный ответ может стать последним в его жизни.

Я достал из кузова пока еще моей повозки одну из туник, не самую хорошую, с двумя дырками от стрелы и пятнами подсохшей крови, предложил хозяину постоялого двора:

— В оплату за постой и кормежку сейчас и утром двух человек и ослов.

Как мне сказали, новая простая стоит один шиклу, а с вышивкой и из ткани лучшего качества — до пяти, а если еще и с бусинами — все семь и даже десять. Мужская туника не отличается от женской ни кроем, ни цветом, разве что размер и украшений меньше, но не всегда.

Горбун махнул рукой, что оплата его устраивает, показал мне на отсек с входом, завешенным кожаным пологом, и крикнул молодой женщине, судя по дырявой одежде, рабыне, чтобы подала нам ужин. В указанном помещении, очень низком, мне пришлось сильно наклонить голову, была глинобитное ложе, выстеленное сравнительно свежей (урожай собрали в апреле) ячменной соломой. Я кинул на него свой баул и приказал Ададу перенести туда трофеи, после чего выпрячь ослов и отвести в хлев, куда горбун уже тащил большую охапку соломы с соседнего сеновала — два столба из сырцового кирпича, на парах которых лежали длинные пучки тростника, связанные жгутами и придавленные камнями. С деревом здесь все еще проблемы. Используют только там, где без него никак.

Рабыня, от которой сильно шибало по́том, шлепая плоскими широкими босыми ступнями по утрамбованному светло-коричневому грунту двора, принесла под навес из тростника, где были скамья и перед ней стол из сырцового кирпича, две глиняные тарелки: в одной два карпа примерно одинакового размера, распластанные и запеченные на углях, успевшие остыть, наверное, на утро оставили, и на второй две круглые тонкие пресные лепешки из ячменной муки грубого помола, которые хрустели, как галеты, когда ломаешь и жуешь. Следующей ходкой доставила две кружки ячменного напитка,