Так вот всегда: смотришь одно – в голову лезет другое. Хорошо ещё, что видео старой модификации – не реагирует на мысль, а то без конца бы, верно, паузы шли.

Так и есть – это Сорбонна. А вот и Бальтасар. Он в гуще окруживших его студентов. Это после лекции. Что-то говорит, жестикулируя, словно на гитаре играет. Звука нет. Но так и чудится, что из-под пальцев брызжет фламенко.

Дальше улица, какие-то здания, множество молодых лиц. Видимо, студенческий городок – Латинский квартал… А это уже другое место. Похоже, Монмартр. Так и есть – вот уличные художники, такие же живописные, как их картинки.

Всё это снималось в сентябре – первом месяце учебы. Она была до того очарована Парижем, что, кажется, не выключала камеру.

А вот снова Бальтасар. Идёт вдоль набережной Сены. Из-под ног вспархивают первые жёлтые листья.

В чьих, интересно, руках эта камера? Кому она давала её?

Бальтасар приближается. Вот он совсем близко. Камеру чуть уводит в сторону. Объектив выхватывает глаз Бальтасара – шалый и решительный, а потом чью-то изумлённую бровь.

Мария вспыхнула. Это её бровь. Вспыхнула так или почти так, как тогда. До того неожиданны были эти кадры. Ноги ослабли. Сердце всколыхнулось. Мария невольно потянулась к креслу. Он такой, Бальтасар: пришёл, увидел, победил. Он весь в этом порыве. И до чего же завораживающие у него глаза. Как давно она не видела их такими…

Сюжет меняется. Они – Мария и Бальтасар – возле собора. Это Сакре-Кёр. Жёлтая листва, кашне и зонтики. Кто-то их снимает. Скороговорка голосов. Звук плывёт. Видимо, что-то с плёнкой…

А здесь кабачок. Красное вино в бокалах. До чего красиво сияет. Как давно она не пробовала вина. Смех, музыка, здравицы. Звук нормальный. Вон какой чистый хрустальный звон раздаётся. Дело, стало быть, не в плёнке, – видимо, микрофон прежде был прикрыт.

А вот какой-то музей. Скорее всего, Лувр. На переднем плане она, Мария. Брюки, облегающий свитерок, пиджак. Неужели она такой была? Надо же! А что она это показывает и кому? В кадре нецке – японские костяные миниатюрки. Крупно – пузатый улыбающийся виночерпий, он держит чашу величиной с собственную голову. Рядом осанистый самурай, но не свирепый, а доброжелательный. А тут расплывшийся в улыбке буддийский монах. Это, видимо, зал японского искусства. Так и есть. Вот раздел, посвящённый художникам группы «Никакай». Ну ещё бы – кого же европейцы выставят на самое видное место, как не тех, кто писал в западном стиле. Вот «Камелия» Рюдзабуро Умэхары. А это, кажется, «Молитва о родах» Юкихико Ясуды. А чей это свиток? Что там написано? Сако Имамури – «Жаркие страны».

Дальше камера скользит по акварелям. Джонки, бамбук, фанзы, Фудзияма, синтоистский храм, мостик, хризантемы, сакура. Кому она это всё показывает? Ясно дело, Бальтасару. Это он снимает. Снимает и не слушает. А она укоризненно качает головой.

А вот горы. Где это? Камера плавно соскальзывает на побережье. Это где-то на Корсике. До чего же тут красиво! Неужели и этого уже нет? Камера скользит по кромке прибоя. В воде по пояс Бальтасар. Крепкий торс. В центре груди, как роза, пучок жёстких волос. Они как воронка, как водоворот – так и затягивают взгляд.

А здесь съёмка в помещении. Слева и справа телекамеры. Перед ними Бальтасар. На плече у него обезьянка. Это, должно быть, в лаборатории.

– Неужели она искусственная? – доносится голос, кто-то подсовывает микрофон, на нём выведено «Антенн-2».

– Она естественная, – улыбается Бальтасар. – Но зачата и выношена в лабораторных условиях, в искусственной утробе.

– И сколько ей?

– Полгода. Вы хотите знать о её жизнеспособности? Она превосходит своих сородичей, выношенных традиционным способом, по всем параметрам.

– А Кинг-Конга не собираетесь создать?

– Нет. Пусть этим киношники занимаются.

– Но утверждают, что какого-то монстра вы уже вырастили в своей лаборатории. – Это вопрос «НФ», «Насьональ Франс». – И будто бы по заказу военных? Это правда?

Улыбка сходит с лица Бальтасара. Он покусывает щёточку усов. А вслед летит ещё один вопрос:

– Говорят, потом этого монстра снарядами долбали?

Бальтасар морщится. Он не терпит слухов, сплетен. Но того больше – неудач.

– Кто говорит – у того и спрашивайте, – бросает он и стремительно поворачивается спиной, обезьянка, сидящая на его плече, едва не бьёт хвостом по объективам.

Кто это снимал? Не иначе она сама. Но что это за камера была? Судя по обзору, едва ли дедушкина. Но тогда как этот сюжет оказался на этой плёнке?

Додумывать Марии некогда – на экране смена сюжетов.

В кадре плоский экран. Запись прямо с эфира. Сумерки. Космический корабль. Первые такты стартовой какофонии. – Очередной корабль отправляется в космос, – звучит за кадром. Чей это голос?

На экране мелькает лицо женщины. Оно искажено. Снова корабль. Огромные конструкции сотрясает мелкая дрожь. Ревут турбины. На этом фоне снова лицо женщины. Рот её распахнут, её стон сливается с рёвом турбин.

– Думаете, эта женщина – космонавт? – Мария узнаёт свой голос. – Ошибаетесь!

Снова рёв турбин, крик женщины.

– Она, если хотите, ракета. Ракета-носитель. А космонавт в ней, внутри неё. Ещё усилие, ещё – и он скоро выйдет в открытый космос.

Рёв турбин невероятной мощи. На этом фоне прорывает отчаянный вопль женщины.

– Да. Вы догадались. Это роженица. Идёт седьмой час потуг.

Рушатся опоры ферм. Ракета судорожно вырывается из их железных объятий. Из сопла вырывается мощное пламя. Безумные глаза женщины. Женщина ли это? Камера кидается вниз. Из чрева, разрывая всё, показывается головка ребёнка. До чего она огромная! Конструкции стартовой площадки охвачены пламенем. Рвутся связки, шланги, падают датчики – охвостья космической пуповины. Брызжет раскалённый металл. И кровь, и кровь…

– Вот так до сих пор происходят роды рода человеческого. – Мария крупным планом. Сколько ей здесь? Девятнадцать. – Меж тем…

На экране возникает портрет мужчины.

– Это доктор Петруччи. Он не в силах был терпеть женские муки. Он попытался создать искусственную утробу. Ватикан воспротивился этому, и итальянский учёный – это было в конце двадцатого века – вынужден был прекратить свои эксперименты.

Мария в больничной палате. На кровати лежит бледная, с чёрными подглазниками женщина.

– Эта итальянка трое суток истекала кровью. В конце концов ей сделали кесарево сечение. Что думает она по поводу папской энциклики?

Микрофон возле спёкшихся губ. Невнятные резкие слова. Камера снова на Марии.

– Это трудно разобрать, тем более перевести. Боюсь, французский не выдержит. Но смысл такой: если хотя бы один папа, включая римского,