Шрифт:
Закладка:
Дело было, конечно, не в Москве. Просто Москва оставалась одним из пограничных рубежей, который отделял свет от мрака. И новое известие поневоле сузило этот зелёный оазис, что хранился в сердце.
Умом Мария понимала, что коли случилась беда, она охватила всё. Об этом достаточно ясно свидетельствовала информация из Центра, о том говорили метеосводки, это явственно бросалось в глаза, стоило подняться на верхотуру. Но Мария ничему не желала верить – даже собственным глазам, до того случившееся не умещалось в сознании. И, может, для того, чтобы не сойти с ума, она старательно оберегала всё, что хотя бы немного согревало сердце.
Бедное сердце, оно разрывалось от противоречий. Мария жаждала новых сведений, как усталый путник – долгожданного колодца. Но в то же время противилась этим вестям, оберегая созданный в воображении оазис. Она ревновала Кая, что он обследует районы, лежащие на запад от Урала, и совсем не интересуется восточной стороной. Но в то же время втайне радовалась, что не получает оттуда информации. Это оставляло малую надежду. Надежду на то, что, может быть, живы матушка с отцом, что цел их домик, что не разметало прах деда и бабушки, который покоится в ячейках синтоистского храма…
Печалясь за судьбу сына, Мария нередко завидовала ему. Хорошо Каю, отстранённо, этак не по-матерински, думала она – ни памяти у него, ни воспоминаний, точно у первого человека. Ничего не ведал, не знал, не испытывал, а стало быть, не о чем и вспоминать. Никакой ностальгии, тоски и печали. Ведь всё, что его окружало с младенчества, – здесь, под этими сводами. Здесь его детство, отрочество, юность. Здесь двор, его улица, его город. Здесь его страна и планета. Здесь всё для него. Здесь всё принадлежит ему.
А себя Мария в таких случаях утешала так. Они в космосе, на космическом корабле. Под опорами корабля неизвестная планета, им предстоит её исследовать. А Земля там, далеко – за пеленой этих пепельных туч, за облачным пологом. Они возвратятся туда, непременно возвратятся. Когда-нибудь. А пока здесь. Вдвоём. Плохо ли им вдвоём? Всё есть для жизни. Все системы работают безукоризненно. Еда есть. Здоровье тоже. Что ещё?
Из задумчивости Марию вывел Кай – он собирал пустые тарелки. Мария подняла голову. Тихо улыбнулась. Отключила экран. Собралась было убирать со стола. Но Кай остановил её – дескать, сам, а ещё напомнил о видеоплёнке. Мария пристально посмотрела на него – он просил не из вежливости, в глазах был явный интерес. И она кивнула. Ей вдруг и самой захотелось ещё раз посмотреть ту кассету. Ведь с Каем она будет смотреть уже по-другому.
И вот снова возник Париж, донёсся голос Бальтасара, звон бокалов… Мария не прерывала ничего. Пропустила только репортаж о роженице, пояснив, что это чужое, случайное. Зато неожиданно для себя наткнулась на новый сюжет. Видимо, он проскочил, когда Мария отлучалась на кухню.
На экране среди толстых книг – седобородый старец. Позади православная икона, под ней теплится лампада.
– О-о! – оживилась Мария и коснулась руки Кая. – Это Пинега. Родина твоей бабушки. А старик этот… Старик удивительный. Точно без возраста. Сколько тогда ему было? Лет сто, поди. А может, двести… – Старец как раз оторвался от книги и упёрся взглядом прямо в объектив. – Видишь, какие глаза! Какие пронзительные! Он далеко видит. И глубоко.
Старец затворил книгу. Неспешно огладил бороду. Глаза из-под седых лохматых бровей глядели строго и испытующе.
– Ты из каких будешь? – раздался голос, был он густой и сочный. – Мать, рекут, здешняя. А ты?
Вопрос был обращён к Марии, но она замешкалась. В тот момент Мария, видимо, была занята камерой – так ли настроила, так ли нацелила. А старец, поняв молчание по-своему, махнул рукой.
– Ладно. Чьих кровей – не суть есть.
Он хотел что-то добавить, но Мария, чтобы не молчать, опередила его.
– А в чём суть? – донеслось из-за кадра.
– В чём? – старец прищурился. – Мастей разных много. Чёрные, жёлтые, белые, полукровки… Дело не в масти. Две породы всего на Земле, два древа – добро да зло. Вот и ряди.
Рука старца опустилась на книгу – ту самую толстую книгу в потёртом кожаном переплёте, которую он закрыл.
– Это Библия? – определила Мария и опять неожиданно для себя поспешно добавила: – Я читала.
Старец насупил брови.
– Читала? – в голосе его послышалось раздражение. – Что ты читала? То, что в Америке печатано?
Мария не ответила. Что она могла тогда ответить? Библия – не её пища. Откуда ей такое знать. Да и какая разница, где напечатано. Библия – она и есть Библия.
– Кхе, – словно читая её тогдашние мысли, сердито мотнул головой старец. – А ты ведаешь, что толмачи те американские на свой манер всё пересобачили? Нет? А зря. – Старец поднял палец. – Инако перевели да вдобавок ереси всякой в Писание понапихали. И всё гладенько так, шельмы суконные, – не всякий глаз и отличит. – Тут голос старца пригас. Словно кого-то передразнивая, он подпустил ехидного блеяния: – Читайте, матушки! Читайте, детушки! Это вот и есть Библия, первейшая книга человеческая! – и тут же оборвал. – Ух, лиходеи! Отродье сатанинское!
Мария покосилась на сына. Кай смотрел на экран пристально, подавшись вперёд, и ловил каждое слово, хоть, видать, не всё и разбирал.
– А ведаешь ли, для чего они затеяли всё это? – старец снова обратился к Марии. – Нет? Ну конечно. Где вам! Вы же заединщики.
Укор был справедливым. Тем более сейчас, спустя годы после катастрофы. Мария вспомнила, что как раз в ту пору, когда она отправилась на Пинежье, Бальтасар в очередной раз полетел на встречу в Пентагон.
– А цель, девонька, одна, – старец потряс кулаком, – Россию ошельмовать. Чтобы с титькой, с молоком матери усвоено было: Россия – аспид, Россия – супостат. А стало быть, её…
Не договорив, старец обратился к иконе и троекратно перекрестился.
– Пресвятая Богородица, матушка-заступница, обереги Россию, жену многострадальную! Не дай вконец загинуть чадам русским от ереси
