После молитвы старец снова обернулся. Глаза его, не мигая, упёрлись в объектив.

– Россию с лица земли стереть удумали, – тихо и медленно произнёс он. – Не выйдет! Икону можно смыть, вапу цветную соскрести. Но Россию – не-ет. Россия – икона нерукотворная. Попробуешь смыть – второй потоп получишь. Всех тогда захлестнёт и смоет. А Америку наперёд. Дождётся ужо светопреставления! Попомни мои слова!

Запись оборвалась. Но Кай с Марией ещё долго смотрели на опустевший экран, словно там по-прежнему мерцал образ седого пастыря.

Марии припомнилось, что со старцем она встречалась дважды. Только во второй раз без камеры. В памяти сохранилось, что тогда старец был обескуражен каким-то известием из Москвы. Мария, чтобы не отмалчиваться, подхватила эту тему. Искренне недоумевая, почему столь бездарно ведут себя московские правители, почему они жируют, когда народ бедствует, почему транжирят остатки национального достояния, она говорила по-местному горячо и строго, пока не наткнулась на свирепый взгляд старца. Как, видать, всякий русский патриот, он не любил, когда на больную мозоль наступала нога пришельца.

– Москва – не Россия! – резко возразил он. – Кутузов понимал, когда уступил её Наполеону, – и вскинул над головой палец. – Ужо!

Очнувшись от воспоминаний, Мария повернулась к Каю:

– Вот бы где побывать! Что, интересно, сейчас там…

– Хорошо, – незамедлительно отозвался Кай. – Завтра и полечу.

Мария от неожиданности прикрыла ладонью рот. Надо же, вырвалось. Значит, опять ждать, снова томиться. От этой мысли у неё заблестели глаза, мелко-мелко задрожал подбородок, сильно запекло внизу живота.

– Ну, что ты… что ты. – Кай взял мать за руку, погладил по ладони. Ему вспомнилась божья коровка. Он хотел было показать её, но Мария вырвала руку и, отвернувшись, стремительно вышла.

11

Затворившись на своей половине, Мария не находила себе места. Было зябко. Она куталась в старый плед, ходила из угла в угол, безотчётно касаясь всего, что попадалось на глаза, и ни на чём не задерживалась. Карточка в рамке, дискета, сухой лист кипарисовика, зеркальце – ничто не останавливало её внимания.

Отчего опять стало тоскливо и одиноко? Отчего запекло в груди? Ведь всё, казалось, шло хорошо, во всяком случае нынешним вечером. Наступило если не умиротворение, то хотя бы равновесие. И вот снова. Что же вывело её из себя? Реплика Кая? Или слова Бальтасара о такой нескорой встрече? Или эта старая кассета, где она такая юная?

Как всё теперь далеко – и то время, и то место. Зачем? И почему? Она жила себе в тихом японском домике, не ведала ни страха, ни печали, а потом очутилась далеко-далеко в центре Европы… Нет, не так. Она была улиткой. Жила себе в своей раковинке. Но однажды высунула головку, залюбовалась окружающим миром, он поманил её. Она выползла, оставила свой домик. Забыла, что она улитка. Решила стать бабочкой. И она почти стала бабочкой, у неё даже крылышки отросли. И она порхала, летала с цветка на цветок. Пока не стряслась беда. Крылышки её обгорели. Она больно шлёпнулась на землю и поползла в поисках убежища. Домика своего она не нашла и спряталась в первый попавшийся. Это, наверное, был панцирь черепахи.

Под руку Марии попалась большая перламутровая раковина.

– Вот, – вздохнула она. Повертела раковину в руках, потрогала острые края, заглянула в узкий розовый грот. – Ау, Марико! – шепнула туда и тотчас поднесла к уху. Ответа не было – ни голоса, ни порыва ветра, ни шума прибоя. Ничего! Гулкая мировая пустота. От этой мысли стало жутко. Раковина выпала из рук, большой кусок отвалился. Мария пала на кровать и зарыдала.

Вот тут наконец объявился АЙК. Тихонечко оповестил о себе, выразил сочувствие и готовность немедленно помочь.

– А-а! – Мария с силой шибанула в подушку. А раньше, когда её так ломало, не мог объявиться!

Прежде, в начале их уральского сидения, АЙК был надёжным товарищем – не иначе. Добродушным, покладистым, всё понимающим, аккуратным и исполнительным. В одном невидимом лице он представал и нянькой, и кулинаром, и домработницей, и учителем. В минуты расположения Мария называла его папаша Спок. Без АЙКа она была как без рук. И Кай привык к АЙКу, как ребёнок привыкает к деду – только что не мог сесть на колени и потрепать его за бороду. Благодаря АЙКу их маленькая семья не казалась неполной. АЙК создавал многоголосье, психологическое разнообразие, вносил покой и уют, обеспечивал стабильность и надёжность. Он был главной опорой их подземного дома. И вот…

Что же произошло. Отчего возникло размежевание? Почему его присутствие стало поначалу докучать, потом нервировать, а затем раздражать и возмущать?

Началось это год или полтора назад. АЙК стал проявлять себя не только там, где требовался, но и там, где его участие было явно лишним. Отказ от его действий или наставлений ни к чему практически не приводил – АЙК методично навязывал своё и не мытьём, так катаньем добивался намеченного результата. Мария пыталась анализировать. Может, дело не в нём, а в ней. Может, сказывается усталость, возраст, одиночество – отсюда и реакция. Однако чем дальше развивался конфликт, тем всё определённее виделось, что дело не в субъективизме. У Кая тоже начались трения со стариком Споком. Дело было всё-таки в АЙКе. Оставалось понять, что же стало причиной изменения его характеристик: заложенная ошибка, вызвавшая с течением времени патологию, либо импульсы и команды, поступающие извне. Но как это было выяснить?

Когда-то в детстве Мария видела старика, который подглядывал в замочную скважину. Вот таким с некоторых пор стал представляться АЙК. У Марии появилось стойкое ощущение, что за нею и Каем следят десятки пар глаз. Причём не оберегающих – если бы! – настороженных. Особенно это ощущение усилилось с недавних пор, когда Кай отважился на самостоятельные полёты. Мария физически стала чувствовать эти колючие уколы. Много раз у неё возникала мысль отключить АЙКа. Но всякий раз она останавливалась – отключить АЙКа было нельзя, он находился в общей компьютерной сети, больше того – был её основой. Оставалось терпеть, анализировать, сохранять дистанцию, не позволять вовлекать себя в его навязчивые предложения да иногда иронизировать, как Кай со своим двойником. Жаль, что мало кто мог оценить эту иронию.

Мария взяла себя в руки, поднялась с постели, вышла наружу. Коридор гулко отразил её шаги, словно тишина – мёртвая вечерняя тишина – выражала недовольство. Мария прошла в зимний садик. Обошла своих любимых питомцев, касаясь кого ствола, кого листьев. А остановилась возле бонсаи – миниатюрной приземистой сосенки.

Эта сосенка была ровесницей Кая. Мария коснулась тонких