сквозняком, точно вереница мышей, потёк внутрь. На всякий случай Кай обезопасил себя, а потом включил фонарик. Едва вспыхнул свет, раздался заполошный писк – в глубь помещения метнулась крылатая тень. Кай отпрянул, но назад не отступил. Это была летучая мышь.

Подсвечивая себе фонариком, Кай двинулся дальше. Миновал тамбур, за порогом открылся большой пустой зал. Окна были заколочены. В простенке тускло мерцал подсвечник. Церковь – догадался Кай. Ещё одна русская православная церковь. Как ни вздымала свои кресты, тоже, выходит, не убереглась. Стены были ободраны, опалены огнём. Пол выломан. На земле, возле камней основания, чернело кострище. Здесь, видать, мыкали долю те, кто уцелел. Кто они были? Где сейчас? Живы ли? Сгинули? А может, попали к Трофиму?

Кай прошёл дальше, поднялся на приступок. Того, что здесь алтарь, он не знал. Однако догадался, что перед ним главное место храма. Может, потому и сохранилось лучше. На стене висела потрёпанная занавеска. Кай приподнял её, потянул в сторону. И тут неожиданно открылась икона. Кай изумился. И тому, как она сохранилась в этом бедламе. Но ещё больше тому, что на ней изображено. В интернетовском своде ему попадался этот сюжет. Богоматерь с младенцем повторялась несколько раз, хотя он и не запомнил названия. Но такого образа он там не видел.

Чтобы лучше разглядеть икону, Кай поднял фонарик. Слегка одутловатое светло-охристое лицо. Приплюснутый нос. Маленькие губы. Глубоко спрятанные узковатые глаза. Кай глядел на образ – и глазам своим не верил. Это был – ни дать ни взять – облик его матери. Но неужели у матери такие печальные глаза?

7

Ближе к вечеру Марию охватило смятение. Где Кай? Не случилось ли какой беды? Как там Бальтасар? Почему в последнее время он хмурится? Здоров ли? Мысли одна другой тревожнее одолевали Марию. А в довершение накатила ещё одна. Ей вдруг представилось, что на всём белом свете она осталась одна-одинёшенька.

– О-о! – тягуче простонала Мария. Слышал бы кто, сколько в этом вскрике было тоски. Увы! Даже, похоже, вездесущий АЙК, этот электронный домовой, не слышал. Или слышал, да помалкивал. Слышал, фиксировал, но помалкивал. А может, тоже усмехался, как ещё недавно усмехалась над ним она. Вот уж поистине – смеётся тот, кто смеётся последним. Нет, она не ждала от АЙКа каких-либо утешений. Разве ждут помощи от того, к кому нет приязни. Однако вопреки своему настрою она вправе была ожидать хотя бы отклика: психологическая разрядка была одной из обязанностей АЙКа. Увы. В ответ не донеслось ни звука, словно всё вымерло, в том числе и АЙК. Стояла тишина, одна звенящая тишина. Мария зажала уши, чтобы не слышать эту тишину, выскочила из-за пульта и бросилась в спальню.

Хотя бы слово! Хотя бы одно слово! До чего её измучило это безмолвие! А до связи ещё…

На связь с центром Мария выходила три дня назад. Однако время теперь текло по-другому, если совсем не загусло, и ей казалось, что прошла целая вечность. Альпийский центр установил режим экономии: все станции – а их было больше дюжины – выходили на связь раз в неделю. Стало быть, до очередного сеанса оставалась ещё одна вечность.

– Не-ет! – тряхнула головой Мария и снова бросилась на пульт. Будь что будет! Она выйдет на связь вне графика. Что с того? Это допускается только в экстренных случаях? А у неё какой!

Система видеосвязи прежде действовала безотказно. Стоило набрать код, как абонент, если он был на месте, тотчас возникал на экране. Но, как нередко стало случаться в последнее время, на этот раз произошёл сбой. Сидя перед дисплеем, Мария упорно набирала код, но экран высвечивал только видеосимвол – большой глаз, где радужкой была Земля, ещё та – ясная. Мария нервничала, сбрасывала код и набирала снова, сбивалась в порядке букв и цифр и опять набирала. Увы. Изображение не менялось.

Раздосадованная Мария откинулась на спинку кресла и запрокинула голову. Где-то там, в вышине, над бетонным и каменным сводами, пепельным мороком, в чёрном космосе по-прежнему, как осы, сновали спутники. Они ловили шёпоты Вселенной, бурчание её утробы, но того пуще они прислушивались к сигналам с Земли.

Откуда-то из подводных бездн, из Мариинской впадины доносились сигналы бедствия. Их транслировали спутники спасательной системы КОСПАС-САРСАТ. Субмарина, рухнувшая в подводную преисподнюю на глубину одиннадцати километров, взывала о помощи, точно там всё ещё металась чья-то обугленная и раздавленная душа. Маяки на полярных островах исправно передавали сводки о ветре и осадках. Но кому они были теперь нужны, эти сведения, коли на всей планете стояла одна погода, а прогноз был предопределён на сто лет вперёд. И коммутаторы сотовой связи продолжали упорно вызывать абонентов, хотя почти все они давно сменили адреса, перебравшись кто в рай, а большинство – в ад.

Всё это трещало, зуммировало, пищало, обращаясь в пустоту. А живому человеческому голосу, смятению человеческому и одиночеству, как всегда, не хватало места. Мария вновь набрала код. Экран не оживился. По-прежнему таращилось на неё чистое око Земли, которое на деле давно затянулось бельмом.

Отчаявшись добиться своего, Мария заключила, что сбой произошёл в трансляции. О том, что видеоканал мог быть заблокирован, она не думала. Она не могла даже представить, что Центр по каким-то своим соображениям отгородился. Нет, сбой явно в трансляции. Спутниковая система с годами поредела. Выработав ресурс, многие сателлиты уже сошли с орбиты, устав от головокружительной гонки вокруг земных потёмок. А те, что находятся в редкой цепи, в этот момент зашли в тень и летят где-то там, над другой стороной планеты, может быть, над Бразилией или Аргентиной.

Эти предположения малость остудили Марию, но отнюдь не умалили желания выйти на связь. Напротив. Новая мысль о спутнике, который, вполне вероятно, летит над родными местами Бальтасара, подстегнула Марию. Ей непременно захотелось добиться своего. И она вспомнила о радиоканале.

Удивительное дело – Бальтасар откликнулся сразу. Связь была отличная. Казалось, голос доносится из соседнего блока, настолько чистым оказался эфир.

– Мэри! Мэри! – летело с Альп на Урал. Говорил Бальтасар по-английски, но его речь была стремительной и напористой, как речь всякого истинного латиноса. Мария не знала его двадцатилетним, то есть в ту пору, когда он был молодым буэнос-айресским денди. Однако совершенно не сомневалась, что именно таким голосом он пел в студенческой аудитории «Гаудеамус», а на улице выражался на местном жаргоне «лунфардо». Почему? Да потому, что за последние без малого двадцать лет голос Бальтасара не изменился. Внешние перемены в его облике произошли