Шрифт:
Закладка:
О, этот ручей! Для Марии он стал не просто символом, знаком счастливого времени. Ручей был олицетворением голоса Бальтасара, больше того – самой Бальтасаровой сути. И потому, приникая к его губам, она словно склонялась к тому ручью, ловя ртом его обжигающий ток и рокот.
Прежде радиосвязью Мария не пользовалась, предпочитая, естественно, видео. А тут, услышав голос Бальтасара, даже обрадовалась, что видео не сработало. Это напоминало фусума[7]. Сидишь, слышишь шорохи за перегородкой, даже дыхание, а никого не видишь, только рисунок на бумаге или ткани. Мария особо не вдумывалась, что говорил Бальтасар, благо радио позволяет не обижать собеседника рассеянностью или невниманием. Ей достаточно было его голоса, чудесно звучавшего голоса. Однако небольшим усилием воли она всё-таки сосредоточилась. Бальтасар, как и подобает мужчине, говорил о делах и планах. Потом, видимо, что-то уловив, справился о здоровье, о настроении. Она поблагодарила, стараясь держаться бодро и уверенно. Удалось ли это – она не задумывалась. Скорее да: мужчины ведь не особенно прислушиваются к интонации. Это её огорчило. И в какой-то момент, неожиданно даже для себя, она перешла на японский. Нет, она не произносила старинных танка[8] о своей печали и одиночестве, о рукаве, орошённом слезами. Но этим переходом на родной язык Мария выразила то, что томило сердце – как она тоскует и скучает по нему. Почувствовал ли Бальтасар её смятение, Мария могла только догадываться. Однако отрадно было уже то, что он тоже перешёл на японский. Речь его непроизвольно замедлилась – слова он подбирал с паузами. Но в этой языковой неуклюжести было такое обаяние. Что-то давнее, дорогое, неуловимо сладкое и влекущее коснулось её сознания. Мария даже зажмурилась. И наконец вспомнила – запах молодого бамбука, самый чистый весенний запах. Вот что напомнили эти слова. Больше того, она явственно ощутила бамбуковый вкус, словно сок молодого побега брызнул на губы. Настолько первородно звучали древние слова, которые голос Бальтасара словно очищал от кожуры. Но явственнее всего Мария воспринимала его речь, конечно, слухом. Уши её горели. Они стали как маков цвет. Словно Бальтасар не голосом, а кончиком языка касался её трепетной мочки.
О чём они говорили? О многом, в том числе и о пустяках. Но в каждой паузе и интонации Мария находила что-то особенное, тем более что была возможность прибегнуть к иносказаниям.
Они подтрунивали над АЙКом, настроенным на английский. Меж собой они окрестили его То-но-бэном, так при императорском дворе тысячу лет назад звали дворцового цензора и главного придворного.
Потом Бальтасар в какой-то куртуазной фразе назвал Марию Китаноката – Госпожа северных покоев. Мария тихо улыбнулась. На том, что это метафорическое наименование старшей, но далеко не единственной императорской жены, она постаралась не сосредоточиваться. Тем более что Бальтасар, не сознавая всех тонкостей древнего японского этикета, всё-таки добавил «кого», то есть императрица.
Потом он спросил, как поживает Вакагими-сама. Мария не сразу поняла, кого он подразумевает – даже про бестиарий подумала, пока не дошло – Кая. Надо же, как бывает! Ещё совсем недавно он просто называл его Кай-тян[9], потом просто Кай, а теперь выходит – молодой господин.
– Вакагими-сама, – повторила Мария, растягивая звуки. Самое время было открыться и поведать Бальтасару, что мучило её с утра, а беспокоило с тех пор, как Кай стал делать самостоятельные вылеты. Надо же было когда-то объясниться. Она уже совсем было собралась это сделать, а заодно повиниться, что не сумела удержать. Но в последний момент передумала и перевела всё в шутку, дескать, не рано ли называть Кая молодым господином, ведь он ещё не совершил гэмпуку[10].
Бальтасар улыбнулся. Марии показалось, что она воочию увидела эту улыбку, словно бог ветра Сусанно примчал её из далёких Альп. Улыбка та была грустной. Отчего? Что его печалит? Не заболел ли? Эти мысли отвлекли Марию. Она едва не пропустила ответ.
– Причёску вправе сделать мать, насколько мне известно. А шляпой, приличной молодому мужчине, станет ваша Эбоси.
Названием старинной японской шляпы с некоторых пор окрестили их Уральскую базу. Поначалу это воспринималось шуткой, но со временем прижилось. Вот эту шляпу, словно символ короны, и имел в виду Бальтасар.
– Тяжела ты, шапка Мономаха, – отозвалась Мария по-русски. Потом снова вернулась к японскому и перевела разговор на учёбу, на прилежание Кая. Особо она подчеркнула его успехи в точных науках. Мария не сомневалась, что этим порадует Бальтасара – какой отец не желает видеть в сыне своего преемника. И не ошиблась. Бальтасар остался доволен и не скрывал этого.
Они говорили довольно долго, пока сигнал не начал истаивать – видимо, и радиоспутник уходил в тень. Как всегда, времени для разговора не хватило. Бальтасар пожалел, что не довелось поболтать с Каем. Мария посочувствовала ему, но про себя порадовалась. Хорошо, что эта идея не пришла Бальтасару раньше, иначе пришлось бы что-то городить, выдумывать, а она никогда не умела этого делать, даже если бы приготовилась.
Попрощались они второпях. Напоследок Бальтасар уже по-английски добавил, что перегон электроэнергии состоится по графику.
– Муито обригадо! – поблагодарила по-португальски Мария, знавшая простейшие выражения, но услышал ли её Бальтасар, так и не узнала – эфир опустел.
Мария вздохнула, откинулась на спинку кресла и долго сидела с закрытыми глазами. Она явственно слышала ещё не истаявший голос Бальтасара.
По горячим следам у Марии возникла танка. Она придвинула сводку погоды и на обороте начертала несколько иероглифов:
Суховей разлуки умчался.
Твой голос небесный,
как дождь, окропил моё сердце,
и розами уши мои расцвели.
Нечаянное, незапланированное радиосвидание немного ободрило Марию. Тот нарыв, что с утра томил грудь, мало-помалу рассосался, хотя и не до конца. Она физически почувствовала, что дышать стало легче. Как хорошо, что она догадалась воспользоваться радио. Вот уж действительно, нет худа без добра. По видео такого результата могло и не быть, даже наверняка не было бы.
Эта мысль, возникшая сразу после сеанса, снова коснулась сознания. Мария отмахнулась от неё, как уже сделала в первый раз. Но эта мысль опять вернулась к ней.
Отчего Мария гнала её и почему эта простейшая мысль так докучала ей? Да потому, что она была началом клубка, который, потяни за кончик, неизбежно начнёт
