– Пес тебя раздери! – вполголоса выругалась Адель и на сей раз решила встать.

В темноте она вытащила из-под кровати горшок, присела и только безрезультатно измучила себя. Комната промерзла, Адель дрожала от холода. Через десять минут резь прекратилась, и она опять улеглась. Но спустя десять минут колики возобновились. Она поднялась, сделала очередную попытку и вернулась в постель, чтобы насладиться парой минут покоя. Затем Адель скрутило с такой силой, что ей пришлось подавить стон. Ну что за глупость, в конце концов! Хочется ей или не хочется? Теперь боли уже не прекращались, они сделались почти постоянными и сопровождались неприятными схватками, как будто чья-то грубая рука сжимала что-то у нее в животе. Адель наконец поняла; она содрогнулась всем телом и, укутавшись с головой одеялом, пробормотала:

– Ах ты боже мой! Боже мой! Так вот оно что!

Ее охватила тревога, она ощутила потребность ходить, выгуливать свою боль. Она больше не могла оставаться в постели, поэтому запалила свечу и принялась кружить по комнате. Во рту пересохло, ее мучила нестерпимая жажда, на щеках пламенели красные пятна. Когда очередная схватка сгибала ее пополам, она опиралась о стену или хваталась за стул. Часы проходили в тяжелом топтании; опасаясь шуметь, она даже не решалась обуться и спасалась от холода только наброшенной на плечи ветхой шалью. Пробило два часа, потом три.

– Где же добрый Боженька! – тихонько твердила она; ей было необходимо говорить и слышать себя. – Что-то уж больно долго, это никогда не закончится.

Впрочем, подготовительная работа продолжалась, тяжесть опускалась все ниже. Даже когда живот давал ей хоть немного вздохнуть, ее упорно и неистово терзали боли в самом низу. И чтобы немного облегчить их, она ухватила себя руками за ягодицы и, раскачиваясь из стороны в сторону, как утка, продолжала ходить, без обуви, в одних только грубых чулках, которые закрывали ей ноги до колен. Нет никакого доброго Боженьки! Ее набожность бунтовала, ее покорность вьючного животного, с которой она приняла беременность как еще одну тяжкую обязанность, улетучилась. Стало быть, мало того что она никогда не наедалась досыта, вечно была грязной и неуклюжей замарашкой, над которой издевается весь дом, так хозяева еще наградили ее ребенком! Вот подлецы! Хотя она не могла бы сказать, который из них, старый или молодой, потому что старый еще досаждал ей после Масленицы. Впрочем, и того и другого это теперь не беспокоило, они свое получили, а ей теперь расхлебывать! Хорошо бы пойти и родить у них под дверью, на коврике. Но Адель снова охватил ужас: ее бросят в тюрьму, лучше все стерпеть.

– Подлецы!.. – между двумя схватками сдавленным голосом твердила она. – Слыханное ли дело, такая напасть… Боже мой! Я умираю!

С обезображенным страданием лицом, она сведенными судорогой руками все сильнее стискивала ягодицы, свои бедные жалкие ягодицы и продолжала раскачиваться. Вокруг ни шороха; все спали. За одной стеной гудел басовитый храп Жюли, за другой тоненько, словно дудочка, посвистывала Лиза.

Пробило четыре часа, когда Адель внезапно почувствовала, что у нее лопается живот. Что-то со страшной болью разорвалось, хлынули воды, чулки намокли. Некоторое время Адель не шевелилась, перепуганная и ошеломленная; она решила, что освобождается таким образом. Может даже быть, что она вовсе и не беременна; и, опасаясь какой-то другой болезни, молодая женщина принялась разглядывать себя, смотреть, не вытекла ли из нее вся кровь. Но она испытывала облегчение и на несколько минут присела на сундук. Выпачканная комната тревожила ее, свеча догорала. Потом, поняв, что уже не может ходить, и ощутив, что конец близок, она еще нашла в себе силы расстелить на кровати старую круглую клеенку, которую дала госпожа Жоссеран, чтобы Адель накрыла ею свой туалетный столик. И едва она успела лечь, как начались роды.

В течение полутора часов нестерпимые боли становились все сильнее. Внутренние схватки прекратились, теперь в стремлении освободиться от давящей на тело невыносимой тяжести Адель сама напрягала мышцы живота и поясницы. Еще дважды мнимые позывы вынуждали ее встать с постели и на ощупь лихорадочно нашарить горшок. Второй раз она едва не осталась на полу. При каждом новом усилии ее сотрясала дрожь, лицо горело, по шее струился пот, а она грызла простыни, чтобы заглушить стоны и невольный страшный вопль – так кричит рубящий дуб дровосек: «Уух!»

В перерывах между потугами она бормотала, словно обращаясь к кому-то:

– Нет, это невозможно… он не выйдет… он слишком большой…

Закинув голову и раздвинув ноги, она обеими руками цеплялась за железную спинку кровати, которая сотрясалась от ее судорог. К счастью, это были великолепные роды, ребенок сразу шел головкой. Порой она, уже появившись, словно бы хотела вернуться назад, но ее вновь выталкивали эластичные ткани, натянутые так, что едва не рвались. При каждом возобновлении родовой деятельности жестокие конвульсии сдавливали Адель, а боль стискивала, словно железным поясом. И наконец кости подались и хрустнули, от испуга ей показалось, что все у нее внутри сломалось, что спереди и сзади все лопнуло и образовалась одна большая дыра, из которой теперь вытекает ее жизнь; и между ее бедрами на постель, в лужу экскрементов и кровавой слизи, выскользнул ребенок.

Она издала громкий крик – яростный и торжествующий крик матери. В соседних комнатах зашевелились, тягучие со сна голоса вопрошали: «В чем дело? Убивают? Кого-то насилуют? Что же так орать-то во сне!» Встревожившись, Адель снова прихватила зубами простыню; она сдвинула ноги и навалила на мяукающего, как котенок, ребенка одеяло. Но Жюли, перевернувшись на другой бок, уже опять храпела, а уснувшая Лиза даже не посвистывала. Адель четверть часа испытывала несказанное облегчение, бесконечную сладость покоя и отдыха. Она была словно мертвая и наслаждалась чувством собственного небытия.

Но потом резь вернулась. От страха Адель очнулась: неужто будет еще и второй? Хуже всего было то, что, открыв глаза, она обнаружила себя в кромешной темноте. Ни свечного огарка! Так и оставайся здесь одна, в мокрых тряпках, с чем-то скользким между ног, с чем она не знает, что делать! Даже для собак есть врачи, а для нее нет. Вот и подыхай вместе со своим младенцем! Тут она вспомнила, как помогала у госпожи Пишон, дамочки напротив, когда та родила. Как о ней заботились, как боялись потревожить ее. Тем временем ребенок перестал мяукать; Адель вытянула руку, пошарила и нащупала какую-то торчащую у него из живота кишку; ей вспомнилось, что она видела, как это завязали и перерезали. Глаза молодой женщины уже привыкли к темноте, встающая луна тускло освещала комнату. То на ощупь, то движимая инстинктом, она, не вставая, сделала долгую и трудную работу: сдернула с крючка висевший в изголовье фартук, оторвала тесемку, перевязала кишку и обрезала ее ножницами, которые достала из кармана юбки. Вся в поту, Адель снова улеглась. Бедный малыш; конечно, она не собирается его убивать.

Но резь продолжалась, Адель понимала, что еще не все сделано, что-то внутри мешало ей и схватки изгоняли это из нее. Она потянула за кишку, поначалу осторожно, потом сильно дернула. Что-то оторвалось, и из нее вывалился целый ком, который она выбросила в горшок. На этот раз, слава богу, все и правда было кончено, она больше не мучилась. Только по ногам текла теплая струйка крови.

Должно быть, около часу она дремала. Пробило шесть, когда осознание случившегося снова разбудило ее. Время поджимало; Адель с трудом поднялась, принялась делать то, что постепенно приходило ей на ум, хотя ничего не было обдумано заранее. Луна заливала комнату холодным светом. Одевшись, Адель завернула ребенка в рваные простыни, а затем еще обложила двумя старыми газетами. Младенец молчал, но сердечко у него билось. Она забыла посмотреть, мальчик это или девочка, поэтому развернула газеты. Это оказалась девочка. Еще