– И вы ее приговорили?

– К пяти годам, – ответил советник своим новым голосом, гнусавым и замогильным. – Пора поставить заслон потоку разврата, покуда он не затопил весь Париж.

Трюбло ткнул Октава локтем: оба они были в курсе неудавшегося самоубийства.

– Вы слышали? – прошептал он. – Кроме шуток, это как будто поставило ему голос: теперь он больше волнует, не так ли? Проникает в самое сердце… А если бы вы его видели, когда он стоит в широкой красной мантии со своей перекошенной рожей! Честное слово, он меня напугал, это было что-то поразительное! Да, представляете, в этом величии чувствовался даже какой-то шик – у меня аж сердце замерло!

Но тут Трюбло умолк и стал прислушиваться к разговору дам в большой гостиной. Они снова обсуждали прислугу. Нынче утром госпожа Дюверье сказала Жюли, что через неделю рассчитает ее, – разумеется, о ее стряпне ничего дурного не скажешь, но благопристойное поведение превыше всего. На самом же деле госпожа Дюверье, предупрежденная доктором Жюйера, тревожилась о здоровье сына, чьи проказы она терпела у себя в доме, чтобы следить за ним. У нее состоялось объяснение с Жюли, с недавнего времени испытывавшей недомогание, и та, будучи примерной кухаркой, которая не привыкла ссориться с господами, согласилась уйти через неделю, даже не соизволив возразить, что хотя она и дурно повела себя, однако не подхватила бы нехорошую болезнь, если бы не нечистоплотность Гюстава, сына хозяйки. Госпожа Жоссеран тотчас с негодованием встала на сторону Клотильды: несомненно, в вопросах нравственности следует быть неумолимой; вот она, к примеру, держит у себя распустеху Адель, несмотря на ее неряшливость и глупость, только ради исключительной порядочности этой дурехи. О, тут уж ее не в чем упрекнуть!

– Бедняжка Адель, – прошептал Трюбло, который расчувствовался, вспомнив о замерзающей наверху под тонким одеялом несчастной девушке. И, склонившись к уху Октава, с ухмылкой добавил: – Дюверье-то следовало бы отнести ей хотя бы бутылку бордо!

– Увы, господа, – продолжал между тем советник, – статистические таблицы свидетельствуют об угрожающем росте количества детоубийств. Вы нынче придаете слишком большое значение доводам чувств, а главное, чересчур злоупотребляете наукой, вашей так называемой физиологией, которая вскоре вообще отменит понятия добра и зла… От разврата не лечат, его рубят на корню.

Это его рассуждение было адресовано доктору Жюйера, который хотел объяснить случай башмачницы с медицинской точки зрения.

Впрочем, все присутствующие выказали свое отвращение и суровость: Кампардон не понимал причин порока, дядюшка Башляр вступался за детей, Теофиль требовал расследования, Леон рассматривал проституцию с точки зрения ее отношений с государством; а в это время Трюбло в ответ на вопрос Октава рассказывал ему о новой любовнице Дюверье – на сей раз это женщина очень порядочная, пожалуй, несколько перезрелая, но с романтической душой, стремящейся к высшим ценностям, в чем как раз и нуждается советник, чтобы облагородить свою любовь; иными словами, весьма достойная особа, вернувшая покой в его семью; эта дама вовсю использует Дюверье и без лишнего шума спит с его друзьями.

Молчал только аббат Модюи; со смятенной душой он печально опустил глаза.

Между тем все было готово к исполнению «Благословения кинжалов». Гостиная заполнилась слушателями, дамы теснились под ярким светом люстры и настенных ламп, по рядам стульев пробегал смех; воспользовавшись возбужденным гулом, Клотильда шепотом отчитала Огюста, который, завидев входящего с хористами Октава, схватил Берту за руку, понуждая ее подняться и выйти вслед за ним. Но силы покинули его, голову тисками сжимала мигрень, и, чувствуя молчаливое неодобрение дам, он испытывал все растущую неловкость. Суровые взгляды мадам Дамбревиль вызывали у него досаду, и даже вторая госпожа Кампардон не сочувствовала ему. Доконала его госпожа Жоссеран. Она неожиданно вмешалась, пригрозила, что заберет дочь и никогда не выплатит ему пятидесяти тысяч франков приданого; она всегда с оговоркой обещала это приданое. Затем обернулась к сидевшему позади нее, подле госпожи Жюзер, дядюшке Башляру и потребовала, чтобы тот повторил свои обещания. Старик прижал руку к сердцу: он знает свой долг, семья превыше всего. Потерпев поражение, Огюст отступил, снова укрылся в оконной нише и опять уткнулся пылающим лбом в ледяное стекло.

Октава посетило странное чувство, будто все начинается сначала. Словно и не прошло двух лет с тех пор, как он поселился на улице Шуазель. Жена была здесь, она улыбалась ему, и все же в его жизни, казалось, ничего не изменилось: каждый день безостановочно и бесконечно повторял прошедший. Трюбло указал ему сидящего возле Берты нового компаньона Вабра – щеголеватого блондинчика, который, говорят, осыпает ее подарками. Пребывающий в поэтическом настроении дядюшка Башляр раскрывал перед госпожой Жюзер свою нежную душу, и она умилялась, слушая его откровения о Фифи и Гелене. Сгибаясь пополам от приступов кашля, измученный подозрениями Теофиль отвел в сторонку доктора Жюйера и умолял, чтобы тот прописал его жене какое-нибудь лекарство, чтобы та унялась. Кампардон, не сводя глаз с Гаспарины, говорил о епархии в Эврё, затем о больших работах на новой улице Десятого Декабря, защищал Бога и искусство и посылал мир ко всем чертям – он же художник! А за одной жардиньеркой виднелась чья-то мужская спина, которую все девицы на выданье с любопытством разглядывали: это была спина Вердье, который беседовал с Ортанс. Оба были заняты неприятным объяснением, свадьбу снова предстояло отложить до весны – не выбрасывать же в разгар зимы на улицу женщину с ребенком.

Потом зазвучал хор. Архитектор, округлив рот, пропел первую фразу. Клотильда взяла аккорд и испустила свой вопль. И грянули голоса, звук постепенно наполнился и вдруг раскрылся с силой, от которой заколебалось пламя свечей и побледнели дамы. Трюбло, оказавшийся несостоятельным как бас, был вторично опробован как баритон. Зато внимание слушателей привлекли пять теноров, особенно Октав, и Клотильда пожалела, что не могла поручить ему сольную партию. Голоса смолкли, Клотильда, чтобы передать удаляющийся мерный шаг патруля, смягчила звук, и раздались аплодисменты. Ее и певцов осыпали похвалами. А в глубине соседней комнаты, позади тройного ряда черных фраков, Дюверье стискивал зубы, чтобы не завыть от тоски; из воспалившихся прыщей на его перекошенной челюсти сочилась кровь.

Затем, так же как прежде, всем подали чай – все в тех же чашках и с такими же бутербродами. Аббат Модюи ненадолго остался один в опустевшей гостиной. Через отворенную дверь он смотрел на толкотню гостей; побежденный, он улыбался; уже в который раз он, как распорядитель похоронной церемонии, который маскирует раковые опухоли, чтобы скрыть разложение, набрасывал покров религии на эту загнивающую буржуазию. Ему надо было спасать Церковь, потому что Господь не ответил на его отчаянный и горестный зов.

Наконец, когда пробило полночь, гости, как обычно по субботам, постепенно разошлись.

Кампардон вместе со второй госпожой Кампардон откланялся одним из первых. Леон и мадам Дамбревиль по-супружески не замедлили последовать за ними. Спины Вердье как не бывало, когда госпожа Жоссеран увела Ортанс, браня ее за то, что она называла романическим упрямством. Перепивший пунша дядюшка Башляр на минутку задержал в дверях госпожу Жюзер, чьи мудрые советы освежали его мысль. Сам же Трюбло стянул немного сахара, чтобы отнести Адель, и уже хотел было юркнуть в ведущий к кухне коридор, но смутился, заметив в прихожей Берту и Огюста. Поэтому он сделал вид, что ищет свою шляпу.

Но тут в сопровождении Клотильды вышли Октав с женой – они тоже спрашивали свою одежду. В небольшой прихожей стало тесно. Берта и госпожа Муре оказались притиснуты друг к другу, пока Ипполит шарил в гардеробной. Дамы обменялись улыбками. Затем, когда дверь открылась, мужчины, снова очутившись лицом к лицу, посторонились и из учтивости принялись пропускать друг друга. Наконец все раскланялись, и Берта согласилась выйти первой. А Валери, которая тоже уходила с Теофилем, снова взглянула на Октава дружеским взглядом незаинтересованной приятельницы. Они-то могли сказать друг другу все.

– До скорой