Шрифт:
Закладка:
Она тотчас прибрала комнату. Свернула клеенку и затолкала под кровать, опорожнила горшок, а вернувшись, протерла пол. От изнеможения она побледнела как мел, из нее по-прежнему текла кровь. Сунув между ног полотенце, Адель снова легла. Так ее и обнаружила госпожа Жоссеран, когда около девяти утра, очень удивленная, что служанка не спустилась к ней, решила сама подняться. Когда та пожаловалась на жестокий понос, который терзал ее всю ночь напролет, хозяйка воскликнула:
– Вот черт, опять чем-то объелась! Так и норовишь набить брюхо!
Однако, встревоженная ее бледностью, она предложила вызвать доктора, но была рада сэкономить три франка, когда больная поклялась, что ей просто-напросто требуется покой. После смерти мужа госпожа Жоссеран жила со своей дочерью Ортанс на пенсию, которую выплачивали братья Бернгейм, что не мешало ей с горечью называть их изуверами. Теперь она питалась еще хуже, чтобы не утратить собственное достоинство, отказавшись от квартиры и приемов по вторникам.
– Ну-ну, вздремни, – сказала она. – На обед у нас еще есть холодная говядина, а ужинаем мы не дома. Если ты не сможешь спуститься и помочь Жюли, она справится и без тебя.
Ужин у Дюверье прошел в сердечной атмосфере. Собралась вся родня: обе четы Вабров, госпожа Жоссеран, Ортанс, Леон, пришел даже дядюшка Башляр, который вел себя вполне пристойно. Помимо этого, пригласили Трюбло, чтобы занять свободное место, и мадам Дамбревиль, чтобы не разлучать ее с Леоном. Женившись на племяннице, молодой человек снова оказался в объятиях тетушки, которая еще была нужна ему. Их встречали вдвоем во всех гостиных, и они всякий раз приносили свои извинения за отсутствие молодой жены, которую то грипп, то лень, объясняли они, удерживает дома. В тот вечер все сидевшие за столом сокрушались, что мало знакомы с ней: а ведь ее все так полюбили, и уж до чего она хороша собой! Затем речь зашла о хоре, Клотильда хотела, чтобы он выступил в конце вечера; это снова была сцена «Благословения кинжалов», но теперь с пятью тенорами – нечто законченное, величественное. Вот уже два месяца сам Дюверье, вновь ставший радушным хозяином, зазывал друзей дома, всякий раз при встрече повторяя: «Мы вас совсем не видим, приходите же, у жены снова будет петь хор». Посему после закусок говорили исключительно о музыке. Когда подали шампанское, за столом царило самое блаженное добродушие и самое искреннее веселье.
Потом, после кофе, когда дамы остались в большой гостиной возле камина, в малой образовался мужской круг, и пошли серьезные разговоры. Прибыли и другие гости. Вскоре, помимо тех, кто присутствовал на ужине – не считая Трюбло, который сразу исчез, – появились Кампардон, аббат Модюи и доктор Жюйера. С первой же фразы речь зашла о политике. Всех этих господ занимали прения в палатах, и они все еще обсуждали успех списка оппозиционеров, который целиком прошел в Париже во время майских выборов. Несмотря на кажущуюся радость, это торжество фрондирующей буржуазии смутно тревожило их.
– Бог мой, господин Тьер, несомненно, талантливый человек! – заявил Леон. – Однако в свои речи о Мексиканской экспедиции он вносит столько язвительности, что напрочь лишает их значения.
– Мадам Дамбревиль похлопотала, его только что назначили докладчиком в суде, и он тотчас переменил свои взгляды. От жадного до славы демагога в нем не осталось ничего, кроме разве что несносной нетерпимости к теории.
– Вы обвиняете правительство во всех грехах, – улыбаясь, заметил доктор. – Надеюсь, вы все-таки проголосовали за господина Тьера.
Молодой человек предпочел не ответить. Страдавший несварением желудка Теофиль, которого снова мучили сомнения относительно верности жены, воскликнул:
– А вот я за него голосовал… Если люди отказываются жить как братья, тем хуже для них!
– И для вас тоже, не так ли? – заметил Дюверье; он говорил мало, зато с глубоким смыслом.
Растерявшись, Теофиль взглянул на него. Огюст уже не решался признаться, что тоже голосовал за Тьера. Но тут, к удивлению присутствующих, дядюшка Башляр выразил приверженность легитимистской позиции: в глубине души он полагал, что это хороший тон. Кампардон горячо согласился с ним; сам-то он воздержался, поскольку официальный кандидат, господин Девинк, не давал достаточных гарантий с точки зрения Церкви. После чего Кампардон яростно обрушился на недавно опубликованную «Жизнь Иисуса».
– Сжечь следовало бы не книгу, а ее автора! – с негодованием повторял он.
– Пожалуй, вы чересчур категоричны, друг мой, – примирительным тоном прервал его аббат. – Хотя симптомы и правда становятся угрожающими… Поговаривают о том, что пора изгнать папу, в парламенте волнения, мы движемся к пропасти.
– Тем лучше, – бросил доктор Жюйера.
Тут уж возмутились все. А доктор продолжал нападать на буржуазию, грозил, что народ запросто выставит ее вон, когда захочет сам наслаждаться жизнью: присутствующие яростно перебивали его, кричали, что буржуазия есть само воплощение добродетели и трудолюбия, защита нации. Наконец Дюверье повысил голос. Он громко признался, что проголосовал за Девинка, но не потому, что совершенно согласен с мнением Девинка, но потому, что тот являет собой знамя порядка. Да, разгул Террора может вернуться. Замечательный государственный деятель Руэр, сменивший на его посту Бильо, так прямо и сказал с трибуны.
– Победа вашего списка – это первое сотрясение здания. Берегитесь, как бы оно не рухнуло на вас! – образно закончил свою тираду Дюверье.
Все замолкли, внутренне испугавшись, что, слишком увлекшись, едва не повредили своей личной безопасности. Они уже представляли, как в их дома врываются черные от пороха и запекшейся крови рабочие, насилуют их служанок и пьют их вино. Разумеется, император заслужил урок; однако они уже сожалели, что урок этот оказался чересчур строгим.
– Да полно вам, успокойтесь! – насмешливо сказал Жюйера. – Вас еще спасут ружейными выстрелами.
Тут уж он загнул, его сочли оригиналом. Впрочем, именно из-за этих чудачеств доктор до сих пор не растерял своих пациентов. Так что он не отступил и возвратился к извечному спору с аббатом Модюи о грядущем исчезновении Церкви. Теперь Леон был на стороне священника: он любил порассуждать о Провидении и по воскресеньям сопровождал мадам Дамбревиль к утренней мессе.
Тем временем гости все прибывали, большая гостиная наполнилась дамами. Валери и Берта откровенничали, как старые подруги. Очевидно, чтобы заменить бедняжку Розу, которая в этот час уже лежала в постели и читала Диккенса, архитектор привел вторую госпожу Кампардон, и та делилась с госпожой Жоссеран секретом экономного отбеливания простыней без мыла. Одиноко усевшись в сторонке, Ортанс в ожидании Вердье не спускала глаз с двери. Но тут Клотильда, которая беседовала с мадам Дамбревиль, неожиданно поднялась и вытянула вперед руки. Вошла ее приятельница, супруга Октава Муре. Бракосочетание состоялось после окончания траура госпожи Эдуэн, в первых числах ноября.
– А что твой муж? – спросила хозяйка дома. – Он ведь сдержит слово?
– Да-да, – улыбаясь, ответила Каролина. – Уже идет, его в последний момент задержало какое-то дело.
Присутствующие перешептывались, с любопытством смотрели на нее, такую красивую и невозмутимую, как всегда, приветливую и уверенную в себе женщину, которой все удается. Госпожа Жоссеран пожала ей руку, как будто обрадовавшись встрече. Берта и Валери прекратили шушукаться и принялись спокойно и внимательно разглядывать наряд госпожи Муре – отделанное кружевом платье цвета соломы. Но стоявший в дверях малой гостиной, в этой атмосфере безмятежного забвения прошлого, Огюст, которого мало интересовала политика, проявлял все признаки изумленного негодования. Как? Его сестра принимает семью бывшего любовника его жены! К досаде обманутого мужа примешивалась зависть коммерсанта, разоренного торжествующим конкурентом; ведь, расширив торговлю и открыв отдел по продаже шелка, «Дамское Счастье» настолько истощило его средства,
