Шрифт:
Закладка:
В этот момент мимо прошла вторая госпожа Кампардон. Они раскланялись с ней. Гур сообщил им о счастливом разрешении госпожи Пишон от бремени: трое детей для мелкого служащего – полное безумие; консьерж даже дал понять, что, если речь зайдет о четвертом, домовладелец откажет им от квартиры, большие семьи наносят вред дому. Но они неожиданно умолкли: по вестибюлю, оставив за собой тонкий аромат вербены, легкой походкой прошла дама под вуалью. Она миновала Гура, а тот сделал вид, что не заметил ее. Еще с утра он приготовил все, что необходимо для ночной работы господину с четвертого этажа.
– Берегитесь! – поспешно крикнул он госпоже Жюзер и Трюбло. – Они передавят нас как собак.
Из ворот выезжали жильцы с третьего этажа. Фыркали лошади, сидящие в ландо родители улыбались, глядя, как их детишки, двое белокурых малюток, вырывают друг у друга букет роз.
– Что за люди! – сердито проворчал консьерж. – Даже не пошли на похороны – боялись выказать почтение, как остальные… Из тех, кто никого в грош не ставит, а о них самих много чего можно было бы порассказать!
– Что именно? – с большим интересом спросила госпожа Жюзер.
И Гур поведал, что приходили из полиции, да-да, из полиции! Жилец с третьего этажа написал такой пакостный роман, что ему самое место в тюрьме Мазас.
– Это ужас, что такое, – с отвращением продолжал он. – В романе полно гадостей про порядочных людей. Говорят даже, будто там и про нашего домовладельца есть; ну совершенно господин Дюверье собственной персоной! Какая дерзость!.. То-то они скрываются и не заводят знакомства с нашими жильцами! Теперь-то нам известно, что они там кропают, прикидываясь домоседами. И как видите, разъезжают в каретах, ведь их гадости продаются на вес золота!
Это особенно возмущало Гура. Госпожа Жюзер читала только стихи, Трюбло заявлял, что он не силен в литературе. Однако оба они осуждали господина с третьего этажа за то, что тот замарал своей писаниной дом, где проживает его семья. Но тут вдруг из глубины двора до них донеслись страшные крики и площадная брань.
– Ах ты, жирная свинья! Как спасать твоих любовников, так я хороша!.. Слышишь, ты, проклятая ведьма! Я к тебе обращаюсь!
Изгнанная Бертой Рашель отводила душу на черной лестнице. Эту молчаливую и почтительную девушку, из которой другие служанки не могли вытянуть ни одного нескромного слова, словно прорвало. Ее вывело из себя уже то, что хозяйка вернулась к хозяину, которого горничная с момента расставания супругов нещадно обворовывала, а тут окончательно разъярилась, когда вдобавок получила приказание вызвать рассыльного, чтобы тот снес вниз ее сундук. В оцепенении замерев на кухне, Берта слушала ее крики. Встав в дверях, Огюст вознамерился проявить хозяйскую властность, и теперь ему в лицо неслись чудовищные обвинения и грязная ругань.
– Да-да, – не унималась разъяренная служанка, – ты не вышвыривала меня вон, когда за спиной у твоего рогоносца я прятала твои рубашки!.. А помнишь тот вечер, когда твоему любовнику пришлось натягивать носки среди моих кастрюль, пока я пыталась задержать твоего муженька, чтобы ты успела немного охолонуться!.. Шлюха, вот ты кто!
Задыхаясь от возмущения, Берта бросилась вглубь квартиры. Но Огюсту пришлось проявить стойкость: от каждого из выкрикнутых на всю лестницу поганых разоблачений он бледнел, его трясло, но он только машинально твердил: «Мерзавка! Мерзавка!» – и не находил других слов, чтобы выразить свое отвращение к этим откровенным подробностям измены, которые узнал именно в тот день, когда простил жену. Между тем на площадки черной лестницы выскочили все служанки. Они свешивались через перила, стараясь не пропустить ни слова; но даже их потрясло неистовство Рашель. Горестное изумление постепенно заставило их отступить в свои кухни. Скандал перешел все мыслимые границы. Общее мнение выразила Лиза.
– Ну нет, – сказала она. – Мало ли кто что болтает промеж собой, но бросаться так на хозяев – это уж слишком.
Тем временем все постепенно начали расходиться, оставив Рашель в одиночестве отводить душу, потому что было неловко выслушивать неприятные слова, тем более что теперь она уже честила весь дом. Гур первым удалился к себе: чего еще ждать от разъяренной женщины. Госпожа Жюзер, чью чувствительную душу жестоко ранило столь внезапное разоблачение любовных интриг, была так ошеломлена, что из опасения, как бы она не лишилась чувств, Трюбло был вынужден проводить ее. Что за беда? Все уже утряслось, от скандала не осталось и следа, дом снова погружался в добропорядочную отрешенность. Надо же было этой мерзкой твари снова разворошить то, что давно уже похоронено и забыто!
– Я всего лишь служанка, но я порядочная девушка! – кричала Рашель, вкладывая в эти вопли свои последние силы. – Ни одна из этих потаскух, всех этих дамочек в вашем поганом доме, не стоит меня!.. Конечно, я уйду, меня от вас с души воротит!
По ступенькам неторопливо спускались аббат Модюи и доктор Жюйера. Они все слышали. Теперь на лестнице стояла глубокая тишина, двор опустел; двери казались замурованными, ни одна занавеска не шелохнулась на окне; и от запертых квартир веяло исполненным достоинства покоем.
В подворотне священник остановился, словно сраженный внезапной усталостью.
– Сколько горя! – печально пробормотал он.
Врач кивнул и ответил:
– Это жизнь.
От умирающего или новорожденного каждый выходил со своим мнением. Несмотря на противоположность взглядов, они порой сходились в том, что касается человеческого несовершенства. Оба были посвящены в одни и те же тайны: если священник исповедовал этих дам, то доктор вот уже тридцать лет принимал у матерей роды и лечил болезни дочерей.
– Господь оставил их, – продолжал первый.
– Нет, – возразил второй, – не впутывайте сюда Бога. Женщины делятся на тех, кто плохо себя чувствует, и тех, кто плохо воспитан.
И, не дожидаясь ответа, тотчас обесценил свое суждение, жестоко обрушившись на империю: при республике дела несомненно пошли бы гораздо лучше. Однако наряду с его убогими высказываниями посредственного профессионала проскальзывали справедливые замечания давно практикующего врача, хорошо знакомого с изнанкой жизни своего квартала. Он напускался на женщин: одних растлевает или оглупляет кукольное воспитание, чувства и страсти других извращает наследственный невроз, и все они непременно заканчивают падением, грязным и глупым, не испытывая ни желания, ни удовольствия. Впрочем, не более тепло он отзывался и о мужчинах, этих молодчиках, что прожигают жизнь, прикрываясь лицемерием и хорошим тоном. И в якобинской горячности доктора слышался звон похоронного колокола по классу погрязшей в разложении буржуазии, чьи прогнившие устои трещат и рушатся сами собой. Затем он снова сбился, заговорил о варварах и о всеобщем счастье.
– Я более религиозен, чем вы, – под конец заключил он.
Казалось, священник молча слушал доктора. Однако он не слышал его, ибо был погружен в горестные размышления. Помолчав, аббат Модюи пробормотал:
– Они не ведают, что творят, да сжалятся над ними Небеса!
Покинув дом, они неторопливо двинулись по улице Нёв-Сент-Огюстен. Из опасений, что наговорили лишнего, оба молчали, поскольку положение призывало каждого из них к определенной сдержанности. Они дошли до конца улицы и, подняв голову, заметили госпожу Эдуэн, которая улыбалась им с порога «Дамского Счастья». Позади нее стоял Октав. Он тоже улыбался. Как раз нынче утром, после серьезного разговора, было принято решение относительно их брака. Они дождутся осени. И обоих радовало, что все определилось.
– Добрый вечер, господин аббат! – радостно приветствовала его госпожа Эдуэн. – А вы, доктор, вечно спешите?
В ответ тот сделал комплимент ее цветущему виду, и она добавила:
– О да, будь я у вас единственной пациенткой, туго бы вам пришлось.
Они немного поболтали. Когда доктор упомянул о родах Мари, Октав был рад узнать о счастливом разрешении от бремени своей бывшей соседки. А узнав, что
