идее, он, сидя на табурете в туалетной комнате, размышлял и прикидывал, что подойдет лучше: может, в спальне, присев на кровать, или попросту там, где он сейчас находится, чтобы уж и не вставать.

– Не будете вы любезны выйти отсюда? – сказала ему Клотильда.

Его рука в кармане уже держала револьвер.

– Зачем? – сделав над собой усилие, спросил он.

– Мне надо побыть одной.

Он решил, что она хочет сменить платье и не желает показывать ему даже свои обнаженные руки, настолько он ей противен. Некоторое время он тусклым взглядом смотрел на жену: такую статную, такую прекрасную; на ее белую, как мрамор, кожу, на сплетенные в косы золотисто-рыжие волосы. Ах, если бы она согласилась, как славно бы все уладилось! Он поднялся, покачнулся и, распахнув руки, попытался обнять ее.

– Это еще зачем? – с удивлением пробормотала она. – Что на вас нашло? Да и не здесь, разумеется… Стало быть, той, другой, теперь нет? Неужели снова начнется этот кошмар?

На ее лице было написано такое отвращение, что он отпрянул. Затем, не говоря ни слова, вышел, остановился в передней, секунду поколебался, потом, заметив дверь – дверь в отхожее место, – толкнул ее и неторопливо устроился на сиденье. Здесь было спокойно, никто не потревожит его. Он вложил дуло маленького револьвера себе в рот и выстрелил.

Тем временем Клотильда, которую с утра беспокоило поведение мужа, прислушивалась, чтобы понять, не сделает ли он ей одолжение, вернувшись к Клариссе. Поняв по характерному скрипу двери, куда он направляется, она тотчас забыла о нем и наконец позвонила в колокольчик, призывая Клеманс. Но тут прозвучал какой-то глухой звук. Что бы это могло быть? Будто выстрел в тире. Она бросилась в переднюю, поначалу не осмелилась окликнуть его, затем, поскольку из отхожего места доносилось странное дыхание, позвала его и наконец, не получив никакого ответа, отворила дверь. Дюверье даже не запер дверь на задвижку. Одурев больше от страха, чем от боли, он в какой-то зловещей позе сидел на корточках с широко открытыми глазами и залитым кровью лицом. Он промахнулся. Задев челюсть, пуля вышла наружу через левую щеку. И у него не хватило смелости выстрелить второй раз.

– Так вот почему вы здесь! – вне себя крикнула Клотильда. – Стреляйтесь на улице!

Она негодовала. Вместо того чтобы пробудить сочувствие, это зрелище повергло ее в крайнее неистовство. Она резко встряхнула Дюверье, грубо подхватила, чтобы вытащить, пока никто не увидел его здесь. В отхожем месте. Да еще и промазал! Это уже было слишком.

И вот, когда Клотильда, поддерживая Дюверье, вела его в спальню, он, захлебываясь кровью и выплевывая выбитые зубы, прохрипел:

– Ты никогда меня не любила!

И он зарыдал. Он оплакивал умершую поэзию, тот голубой цветок, который так и не сумел сорвать. Уложив его, Клотильда наконец смягчилась, на смену гневу пришло нервное возбуждение. Самое худшее было то, что на звонок явились Клеманс и Ипполит. Прежде всего она сообщила им о несчастном случае: хозяин упал и разбил подбородок; однако ей тотчас пришлось расстаться с этой легендой, потому что, отправившись вытереть окровавленное сиденье, слуга обнаружил револьвер, который упал за метелочку. Тем временем раненый истекал кровью, и горничная вспомнила, что наверху доктор Жюйера помогает госпоже Пишон разродиться. Она побежала за ним. Доктор как раз спускался после благополучного разрешения. Он тотчас успокоил Клотильду: смещение челюсти, возможно, останется, но жизни больного ничто не угрожает. Среди тазов с водой и залитых кровью салфеток он торопливо занялся перевязкой, когда встревоженный шумом аббат Модюи позволил себе войти в спальню.

– Что тут произошло? – спросил он.

Его вопрос доконал госпожу Дюверье. Едва начав объяснения, она залилась слезами. Впрочем, священник и так все понял – он был осведомлен о тайных горестях своей паствы. Еще в гостиной ему сделалось как-то не по себе. Думая о несчастной молодой женщине, которую он, не дождавшись ее раскаяния, толкнул в объятия мужа, аббат почти сожалел о своем успехе. Им овладело чудовищное сомнение: а что, если Господь отвернулся от него? При виде раздробленной челюсти советника его тревога еще усилилась. Он приблизился к Дюверье с намерением горячо осудить самоубийство. Но хлопочущий над раненым доктор отстранил его:

– Позвольте сперва мне, господин аббат. Немного погодя… Вы же видите, он без сознания.

Действительно, при первом прикосновении врача Дюверье лишился чувств. Тогда Клотильда, чтобы избавиться от слуг – они уже были не нужны, а их любопытство смущало ее, – утерла слезы и пробормотала:

– Пойдите с господином аббатом в гостиную… Ему надо кое-что вам сказать.

Священнику пришлось увести их. Еще одна неприглядная история. Сильно озадаченные, Ипполит и Клеманс последовали за ним. В гостиной аббат начал с каких-то путаных увещеваний: Небеса вознаграждают благонравие, а вот один-единственный грех ведет в ад; однако никогда не поздно положить конец мерзости и подумать о спасении души. Пока он так говорил, их недоумение сменилось оторопью; Клеманс с маленькими ручками и ножками и поджатыми губами и мосластый Ипполит с заурядным лицом и выправкой жандарма тревожно переглядывались: неужто хозяйка обнаружила в сундуке у них в людской салфетки? Или все это из-за бутылки вина, которую они каждый вечер уносят наверх?

– Чада мои, – закончил свою речь священник, – вы подаете дурной пример. Великое зло – совращать ближнего, бросать тень на дом, где живешь… Да, вы живете в грехе, что, к сожалению, уже ни для кого не секрет, потому что у вас что ни день доходит до драки.

Аббат покрывался краской стыда, целомудренно подыскивал слова. Слуги с облегчением вздохнули. Они заулыбались и умиротворенно расслабились. И всего-то! К чему же было так их пугать!

– Но с этим покончено, господин кюре, – заявила Клеманс, обратив на Ипполита взгляд усмиренной женщины. – Мы помирились… Да, он все мне объяснил.

Теперь пришел черед удивиться глубоко опечаленному священнику:

– Вы меня не поняли, чада мои. Вы не можете продолжать жить во грехе, вы оскорбляете Бога и людей… Вам следует пожениться.

На их лицах тотчас снова отразилось изумление. Пожениться? Это еще зачем?

– Я не хочу, – сказала Клеманс. – У меня другие планы.

Тогда аббат Модюи попытался убедить Ипполита:

– Поймите, сын мой, вы мужчина – убедите ее, напомните ей о женской чести… В вашей жизни это ничего не изменит. Поженитесь.

Лакей игриво и смущенно рассмеялся. Затем, уставившись на носки своих туфель, сказал:

– Я бы не прочь, да я женат.

Его ответ мгновенно прервал увещевания священника. Не добавив ни слова, он прикусил язык и оставил в покое своего бесполезного Бога, сокрушаясь, что втянул Его в подобную авантюру. В гостиную как раз только что вошла Клотильда; она слышала, что сказал Ипполит, и махнула рукой на это дело. По ее знаку, веселясь в душе, лакей и горничная с серьезными лицами гуськом покинули комнату. Помолчав, аббат горестно посетовал: зачем было ставить его в такое положение? К чему ворошить то, о чем лучше забыть? Теперь ситуация стала и вовсе непристойной. Но Клотильда опять отмахнулась: да что там! У нее и без того полно забот. Впрочем, она, разумеется, не рассчитает слуг, не то нынче же вечером вся округа будет знать о попытке самоубийства. Еще успеется.

– Полный покой, не забудьте, – посоветовал доктор, выходя из спальни. – Все заживет в лучшем виде, однако больного ни в коем случае не следует утомлять… Крепитесь, сударыня. – И, обращаясь к священнику, добавил: – А вы пожурите его потом, дорогой аббат. Я пока не отдаю его вам… Если вы возвращаетесь в церковь, пойдемте вместе, я вас провожу.

И они ушли.

Тем временем дом снова погружался в полный покой. Госпожа Жюзер задержалась на кладбище, стараясь увлечь Трюбло, вместе с которым читала надгробные надписи; а потому, хотя он вовсе не был склонен к бесплодным ухаживаниям, ему пришлось доставить ее в фиакре на улицу Шуазель. Печальная история Луизы наполнила грустью сердце его