в этом прискорбное и вместе с тем счастливое стечение обстоятельств, которое могло бы способствовать примирению Огюста и Берты. Стоит постараться уладить сразу оба дела. Небу давно уже пора вознаградить их с госпожой Дюверье усилия.

– Я помолился, сударыня, – сказал священник. – Воля Господня восторжествует.

И верно, в семь вечера у Жоссерана началась агония. Возле него собралось все семейство, кроме дядюшки Башляра, которого безуспешно разыскивали по всем кафе, и Сатюрнена, по-прежнему находившегося в приюте для умалишенных в Мулино. Леон, чья свадьба откладывалась из-за болезни отца, с достоинством терпел досадное положение. Госпожа Жоссеран и Ортанс проявляли стойкость. Одна только Берта рыдала так безудержно, что для того, чтобы не тревожить больного, укрылась в кухне, где Адель, пользуясь суматохой, пила подогретое вино. Впрочем, Жоссеран умер тихо. Собственная порядочность доконала его. Он прожил жизнь без пользы и уходил как честный человек, уставший от мерзостей существования и убитый жестоким безразличием единственных людей, которых любил. В восемь часов он пробормотал имя Сатюрнена, отвернулся к стене и тихо отошел.

Никто и не подумал, что он мертв, все опасались ужасной агонии. Некоторое время семья терпеливо ждала, полагая, что он уснул. Когда же обнаружилось, что он уже коченеет, госпожа Жоссеран в слезах накинулась на Ортанс, которой поручила сходить за Огюстом; она рассчитывала, воспользовавшись этим скорбным моментом, заодно освободиться от Берты и сбыть ее мужу.

– Стало быть, ты ни о чем не думаешь! – распекала она дочь, вытирая глаза.

– Но, маменька, – заливаясь слезами, отвечала молодая женщина, – разве мы могли подумать, что папенька так скоро скончается!.. Ты мне велела сходить за Огюстом только в девять часов, чтобы наверняка задержать его здесь до конца.

Их перебранка отвлекла опечаленное семейство. Снова у них не получилось, им никогда ничего не добиться. К счастью, для примирения оставались еще вынос тела и погребальная процессия.

Похороны прошли пристойно, хотя и классом ниже, чем у господина Вабра. Правда, они не вызвали особого возбуждения ни в доме, ни в квартале, ведь речь шла не о домовладельце. Покойный был человек тихий, который даже не потревожил сон госпожи Жюзер. Разве что Мари, со вчерашнего дня ожидавшая начала родов, посетовала, что не может помочь дамам обрядить бедного господина Жоссерана. Внизу госпожа Гур ограничилась тем, что, когда гроб проносили мимо квартиры консьержа, приподнялась из своего кресла привратницкой и поклонилась, но к двери не подошла. Впрочем, на кладбище двинулись все жильцы: Дюверье, Кампардоны, Вабры, Гур. Говорили о весне, о том, что дожди повредят будущему урожаю. Кампардон удивился болезненному виду Дюверье; когда опускали гроб, советник побледнел и едва не лишился чувств. Архитектор пробормотал:

– Он ощутил запах земли… Упаси Господь наш дом от новых утрат!

До экипажа госпожу Жоссеран и ее дочерей пришлось вести под руки. Вокруг них суетился Леон, дядюшка Башляр ему помогал, а испытывавший неловкость Огюст отстал и сел в другой экипаж, вместе с Дюверье и Теофилем. Клотильда не отпускала аббата Модюи, который не совершал богослужения, однако прибыл на кладбище, чтобы выразить сочувствие семье. Лошади пошли веселее, и госпожа Жоссеран тотчас попросила священника зайти к ним, поскольку момент показался ей благоприятным. Тот согласился.

На улице Шуазель семейство в молчании покинуло экипажи. Теофиль тотчас пошел к Валери, которая осталась проследить за генеральной уборкой, устроенной по случаю закрытия магазина.

– Можешь отправляться вон, – в ярости крикнул он ей. – Они все на него давят. Держу пари, он вот-вот попросит у нее прощения!

И в самом деле, все испытывали настоятельную потребность покончить с этим делом. Пусть несчастье хоть кому-то принесет пользу. Оказавшийся в окружении родственников жены, лишенный сил и оставшийся в одиночестве, Огюст прекрасно понимал, чего они хотят. Он был в смятении. Семейство медленно проследовало под задрапированную черным сукном арку. Все молчали. На лестнице тоже никто не проронил ни слова, в этой тишине угадывалась смутная работа ума; только слышалось печальное шуршание траурных креповых юбок по ступеням. В последнем порыве возмущения Огюст обогнал всех, намереваясь поскорее запереться у себя; он уже открывал дверь, когда его остановили поднявшиеся следом за ним Клотильда и аббат. Позади них на площадке в сопровождении матери и сестры появилась Берта в глубоком трауре. Глаза у всех трех покраснели; особенно тягостное зрелище представляла госпожа Жоссеран.

– Ну же, друг мой, – со слезами в голосе только и сказал священник.

Этого оказалось достаточно. Понимая, что лучше смириться и достойно выйти из положения, Огюст тотчас сдался. Жена плакала, он тоже заплакал и, запинаясь, пробормотал:

– Входи… Постараемся, чтобы это не повторилось.

Все обнялись. Клотильда хвалила брата: ничего другого она и не ожидала от его доброго сердца. Госпожа Жоссеран выказывала лишь скорбное удовлетворение – даже нечаянное счастье не принесет радости вдове. Однако она сочла уместным упомянуть своего бедного мужа:

– Вы исполняете свой долг, дорогой зять. Тот, кто на небесах, благодарит вас.

– Входи, – повторил потрясенный Огюст.

Тут в прихожей появилась привлеченная шумом Рашель; заметив, как побледнело от ярости лицо служанки, Берта замялась. Затем уверенно переступила порог, и ее траурный наряд слился с темнотой квартиры. Огюст вошел следом, дверь за ними захлопнулась.

У всех оставшихся на площадке вырвался глубокий вздох облегчения и наполнил весь дом ликованием. Дамы принялись жать руки священнику, молитвам которого внял Господь. В тот момент, когда Клотильда уже увлекла отца Модюи за собой, чтобы уладить другое дело, к ним, тяжело ступая, подошел Дюверье, остававшийся позади с Леоном и Башляром. Пришлось сообщить ему о счастливой развязке; однако он, долгие месяцы так этого желавший, казалось, едва понял, о чем речь. Выглядел он довольно странно, словно его мучила какая-то навязчивая идея и ничто, кроме нее, не интересовало его. Жоссераны поднялись к себе, а он вслед за женой и аббатом вошел в свою квартиру. Они еще стояли в прихожей, когда сдавленные крики заставили их вздрогнуть.

– Не тревожьтесь, сударыня, – с готовностью объяснил Ипполит. – Это дамочка сверху мучается в родах… Я видел, как туда бежал доктор Жюйера. – Оставшись один, лакей философически добавил: – Одни уходят, другие приходят…

Клотильда усадила аббата в гостиной и сообщила, что сперва пришлет к нему Клеманс; а чтобы он пока не заскучал, дала ему журнал «Ревю де дё монд» с поистине утонченными стихами. Ей хотелось подготовить свою горничную. Но у себя в туалетной комнате она обнаружила сидящего на табурете мужа.

Дюверье с самого утра испытывал беспросветную муку. Он уже в третий раз застал Клариссу с Теодором, а когда выразил возмущение, вся семейка уличных торговцев: мамаша, братец и сестрицы – накинулась на него и пинками и тычками вышвырнула на лестницу. При этом Кларисса обзывала его нищебродом и в ярости угрожала послать за комиссаром, если он снова заявится в ее дом. Все было кончено; внизу сочувствовавший господину Дюверье консьерж сообщил ему, что вот уже неделю назад какой-то очень богатый старик пожелал взять Клариссу на содержание. Изгнанный, лишенный теплого гнездышка, Дюверье, потоптавшись на улице, забрел в какую-то лавчонку купить карманный револьвер. Жизнь сделалась чересчур безотрадной; теперь он сможет расстаться с ней, как только найдет подходящее место. Мысль об укромном уголке все еще занимала его, когда он машинально добрел до улицы Шуазель, чтобы присутствовать на похоронах Жоссерана. Идя за гробом, он вдруг решил застрелиться на кладбище: он отойдет подальше и укроется за какой-нибудь могилой; такой план вполне отвечал его романтическим устремлениям, его потребности в нежном и возвышенном идеале – всему тому, что тревожило его существо, томящееся в строгих рамках благопристойного поведения. Но когда стали опускать гроб, он ощутил исходивший от земли холод и задрожал. Место решительно не годилось, придется искать другое. Вернувшись с кладбища в еще худшем состоянии, сосредоточенный на своей навязчивой