Она повысила голос, и доктору, который осматривал больного, пришлось попросить ее замолчать.

– Тише, сударыня, – сказал он. – Вашему мужу очень плохо.

Тут аббат Модюи, смущение которого все возрастало, приблизился к постели умирающего и нашел для него несколько слов утешения. После чего удалился, больше не возвращаясь к делу и любезно улыбаясь, чтобы скрыть вызванное неудачей замешательство, хотя складка у его губ свидетельствовала о смятении и скорби. Когда доктор тоже собрался уходить, он напрямик объявил госпоже Жоссеран, что больному осталось недолго: он требует крайне бережного обращения, ибо малейшее волнение может его убить. Госпожа Жоссеран была потрясена, она прошла в столовую, куда уже воротились обе ее дочери и их дядюшка, чтобы дать отдохнуть больному, который как будто хотел спать.

– Берта, – прошептала она, – ты доконала отца. Так сказал доктор.

Все три сокрушенно уселись возле стола, а Башляр, которого тоже настигли слезы, взялся готовить себе грог.

Когда Огюсту передали ответ Жоссеранов, его снова охватил гнев на жену, и он поклялся, что в тот день, когда та придет просить пощады, вышвырнет ее пинком сапога. По правде говоря, Огюст скучал по ней, его тяготила пустота в квартире, он чувствовал себя не в своей тарелке, одиночество принесло ему новые неприятности, не менее суровые, нежели семейные. Рашель, которую он оставил при себе, чтобы досадить Берте, обворовывала хозяина и теперь с уверенной наглостью законной жены устраивала ему скандалы. Так что в конце концов он стал сожалеть о маленьких радостях супружеской жизни, о вечерах, когда они скучали вдвоем, о дорого обходившихся ему примирениях в теплой постели. Но главное, ему надоели Теофиль и Валери, которые по-хозяйски обосновались внизу и стали распоряжаться в магазине. Он даже подозревал, что время от времени они бесцеремонно присваивают мелочь. Валери была совсем не похожа на Берту, ей нравилось восседать за кассой; только вот ему показалось, что сноха приманивает мужчин прямо под носом своего болвана-мужа, у которого от вечного насморка постоянно текут слезы. Тогда уж лучше Берта. При ней в магазине хотя бы не торчали рассыльные из соседних лавок. И еще одно обстоятельство не давало ему покоя: «Дамское Счастье» процветало и становилось угрозой для его торговли, выручка которой падала день ото дня. Разумеется, он не сожалел об этом мерзавце Октаве, однако следует признать: у молодого человека незаурядные коммерческие способности. Как бы все было ладно, если бы между ними установилось взаимопонимание! Огюста посещало горькое раскаяние; бывало, он буквально заболевал от одиночества и чувствовал, что жизнь его рушится, – в такие моменты он готов был подняться к Жоссеранам и забрать у них Берту даром.

Впрочем, и Дюверье не отчаивался и по-прежнему подталкивал его к примирению; его все больше удручало, что подобная история бросает тень на нравственность принадлежащего ему дома. Он даже делал вид, будто верит переданным ему священником словам госпожи Жоссеран: если Огюст заберет жену без всяких условий, ему непременно назавтра же отсчитают приданое. Но когда тот от подобных увещеваний снова впадал в ярость, советник обращался к его душе. Отправляясь во Дворец правосудия, он увлекал его за собой по набережным и растроганным голосом умолял простить обиды, забивал ему голову мрачными и трусливыми философскими измышлениями, смысл которых сводился к тому, что терпеть возле себя женщину – это единственное возможное счастье, коли уж обойтись без нее никак нельзя.

Дюверье слабел, тревожа улицу Шуазель тоскливым видом и бледностью лица, на котором еще больше расплылись воспаленные красные пятна. Казалось, на него обрушилось какое-то невыразимое горе. Причина была в Клариссе, которая продолжала толстеть и немилосердно изводила его. По мере того как она раздавалась, приобретая мещанскую дородность, он с растущим раздражением воспринимал ее претензии на благородные манеры и строгие нравственные устои. Теперь в присутствии своей семейки она запрещала ему называть ее на «ты»; она, не стесняясь, вешалась при нем на шею учителю музыки и позволяла себе такие вольности, что Дюверье чуть не плакал. Дважды он заставал ее с Теодором, горячился, а потом на коленях молил о прощении и мирился с необходимостью делить ее с другими. Вдобавок, чтобы постоянно поддерживать в нем смирение и покорность, она то и дело с отвращением заговаривала о его прыщах; Кларисса даже надумала передать его одной своей кухарке, толстой девке, привыкшей к грязной работе; но и та отвергла советника. Так что с каждым днем жизнь рядом с этой любовницей, где он находил тот же ад, что в собственном доме, становилась для Дюверье все невыносимее. Вся шатия уличных торговцев: мамаша, долговязый проходимец-братец, две сестрички и даже слабоумная тетка – бессовестно обворовывала его, открыто жила за его счет; дошло до того, что по ночам, когда он спал, они обшаривали его карманы. Положение советника ухудшалось и с другой стороны: средства заканчивались, он боялся поставить под угрозу свое место в суде; разумеется, отстранить от должности его не могли; однако молодые адвокаты посматривали на него с нагловатым видом, что мешало ему отправлять правосудие. А когда, чтобы избавиться от грязи и шума, испытывая отвращение к самому себе, он сбегал с улицы Асса на улицу Шуазель, ледяная неприязнь жены окончательно добивала его. Он терял голову и, направляясь в суд, частенько поглядывал на Сену, раздумывая, не броситься ли туда однажды вечером, когда последняя мука придаст ему смелости совершить этот шаг.

Клотильда, разумеется, обратила внимание на приступы чувствительности у мужа; она встревожилась и рассердилась: что это за любовница, которая в своем беспутстве не может даже составить счастье мужчины! Но помимо этого, она была крайне недовольна неприятным происшествием, последствия которого взбудоражили весь дом. Поднявшись утром к себе за носовым платком, Клеманс застала Ипполита с этой соплячкой Луизой в своей собственной постели. С тех пор, стоило ему сказать хоть слово, она хлестала его по щекам, что вредило повседневной работе по дому. И хуже всего было то, что хозяйка больше не могла закрывать глаза на беззаконную связь своей горничной и лакея: другие служанки хихикали, о скандале прознали лавочники, парочку необходимо было непременно поженить, если Клотильда хочет сохранить их при себе. А поскольку она по-прежнему не имела других претензий к своей горничной, то ни о чем, кроме этого брака, не могла и думать. Однако переговоры с частенько поколачивающими друг друга любовниками представлялись ей делом столь деликатным, что она решила поручить его аббату Модюи, чьи назидательные проповеди как нельзя лучше подошли бы в этом случае. Тем более что вот уже некоторое время прислуга причиняла ей немало тревог. На даче Клотильда заметила интрижку своего проказника Гюстава с Жюли; поначалу она не без сожаления, потому что ей нравилось, как та готовит, хотела выставить кухарку вон. Затем по здравом размышлении оставила ее при себе, решив, что пусть лучше проказник имеет любовницу дома, да к тому же чистенькую, которая никогда не станет обузой. Как знать, что молодой человек, да еще из ранних, может подхватить на стороне. И Клотильда просто молча наблюдала за ними; а теперь еще и эта парочка морочила ее своими скандалами!

И как раз в то утро, когда госпожа Дюверье собралась нанести визит аббату Модюи, Клеманс сообщила ей, что священник идет соборовать господина Жоссерана. Повстречав на лестнице аббата со Святыми Дарами, горничная воротилась в кухню и воскликнула:

– Говорила же я, что он снова воротится с ними еще в этом году! – И, намекая на обрушившиеся на дом напасти, добавила: – Это навлекло беду на всех нас.

На сей раз Святые Дары появились вовремя: это было добрым предзнаменованием. Госпожа Дюверье поспешила в церковь Святого Роха и там дождалась возвращения аббата. Он выслушал ее, печально помолчал, но все же не смог отказать в просьбе просветить горничную и лакея относительно безнравственности их положения. Впрочем, ему все равно в ближайшее время придется возвращаться на улицу Шуазель, потому что бедный Жоссеран до утра не протянет. И аббат дал понять, что видит