И она назидательным тоном прочла дочери лекцию о нормах морали в вопросе супружеской измены. Разве не вправе теперь Огюст вертеть ею как хочет? Она сама вручила ему грозное оружие. Даже если они помирятся, она не сможет ни в чем воспротивиться ему, чтобы не услышать в ответ кучу упреков. И что же? Премиленькая жизнь ее ожидает! Что за удовольствие – вечно смиряться! Придется распрощаться с мелкими выгодами, которые она могла бы иметь от покорного мужа, с его любезностью и уважением. Нет, уж лучше вести порядочную жизнь и быть вправе кричать у себя в доме!

– Перед Богом клянусь, – продолжала она, – я бы остереглась, даже если бы сам император оказывал мне знаки внимания. Слишком многое можно потерять.

Она как будто задумалась, молча сделала еще несколько шагов, а затем добавила:

– К тому же это величайший позор.

Жоссеран смотрел то на нее, то на дочь и молча шевелил губами; всем своим измученным существом он заклинал их прекратить это жестокое объяснение. Но Берту, обычно покорную материнской горячности, ранили эти поучения. Она в конце концов возмутилась, потому что не понимала своей вины, – ведь ей с детства внушали, что она должна выйти замуж.

– Какого черта надо было выдавать меня за человека, которого я не любила!.. – воскликнула она, решительно опершись локтями на стол. – А теперь я его ненавижу и сошлась с другим.

И она короткими, отрывистыми фразами заговорила о своем замужестве: три зимы охоты на мужчину; молодые люди всех мастей, в объятия которых ее толкали родители; неудачи, которые она терпела, торгуя своим телом на официальной панели буржуазных гостиных; все те уловки, которым матери обучают своих дочерей-бесприданниц, – целый курс благопристойного и дозволенного проституирования: прикосновения в танце, распускание рук за дверьми, нескромность невинности в угоду потребностям глупцов; затем муж, пойманный в один прекрасный вечер, как ловят мужчин уличные девки; муж, подцепленный за портьерой, возбужденный и в лихорадочном желании попавшийся в западню.

– И наконец, он мне надоел, и я надоела ему, – заявила она. – Здесь нет моей вины, мы не понимаем друг друга… Уже на следующий день после свадьбы у него был такой вид, будто мы его облапошили; да он охладел, сделался унылым, как в те дни, когда у него срывалась сделка… А мне он стал совсем не интересен. Нет, в самом деле, неужто замужество не сулит ничего приятного! С этого все и началось. Что поделаешь, это должно было случиться. И я виновата не больше, чем он. – Она помолчала, а потом с глубоким убеждением добавила: – Ах, мама, как я теперь тебя понимаю!.. Помнишь, ты говорила, что с тебя довольно.

Остановившаяся прямо перед дочерью госпожа Жоссеран некоторое время с изумлением и негодованием слушала ее.

– Я? Я такое сказала? – воскликнула она.

Но Берту уже было не остановить.

– Да ты двадцать раз это говорила… Кстати, хотела бы я видеть тебя на своем месте. Огюст не так любезен, как папа. Вы бы через неделю передрались из-за денег… Он быстро заставил бы тебя сказать, что мужчины хороши только для того, чтобы их дурачить!

– Я? Я такое сказала? – вне себя повторила мать.

Она с таким угрожающим видом шагнула к дочери, что отец с мольбой протянул к ним руки, прося пощады. Крики обеих женщин непрестанно ранили его в самое сердце. И при каждом новом возгласе он ощущал, как все больше разверзается его рана. Из глаз старика брызнули слезы, он пробормотал:

– Прекратите, пощадите меня.

– Ну нет, это же чудовищно! – еще громче заговорила госпожа Жоссеран. – Теперь эта мерзавка обвиняет в своем беспутстве меня! Теперь скоро окажется, что это я изменила ее мужу… Стало быть, это моя вина? Ведь это имеется в виду… Это я виновата?

Берта, бледная, но исполненная решимости, по-прежнему опиралась обоими локтями на стол.

– Разумеется, ведь если бы ты воспитывала меня иначе…

Она не договорила. Мать с размаху отвесила ей пощечину, да такую крепкую, что Берта ткнулась лицом в клеенку. У госпожи Жоссеран еще накануне чесались руки, эта оплеуха не давала ей покоя, как в те далекие времена, когда малышка еще, бывало, писалась во сне.

– Получай! – крикнула госпожа Жоссеран. – Это тебе за воспитание!.. Твоему муженьку следовало бы тебя прибить!

Молодая женщина рыдала, не поднимая головы и прижав ладонь к щеке. Она забыла, что ей уже двадцать четыре года, – эта пощечина напомнила ей те, прошлые, вернула ее в запуганное лицемерное детство. Решимость взрослой эмансипированной женщины таяла в безутешном горе маленькой девочки.

Услышав, как она рыдает, отец в сильном волнении поднялся со стула. И в растерянности оттолкнул жену.

– Стало быть, вы обе решили убить меня… Скажите, может, мне встать на колени? – проговорил он.

Удовлетворенной госпоже Жоссеран больше нечего было добавить; она уже удалялась в царственном молчании, когда, резко распахнув дверь, обнаружила подслушивающую Ортанс. Последовал очередной взрыв:

– А, так ты слушала все эти мерзости! Одна творит пакости, другая ими наслаждается: нечего сказать, хороша парочка! Но, Господь милосердный, да кто же вас воспитывал?

Ортанс, ничуть не смутившись, вошла в столовую.

– Мне не надо было подслушивать, вас слышно даже в кухне. Служанка там помирает со смеху… Кстати, я уже тоже на выданье и могу знать все.

– Ты о Вердье, не так ли? – с горечью сказала мать. – Вот как ты утешаешь меня, и ты тоже… Теперь ты надеешься на смерть младенца. Придется подождать – мне сказали, он крупный и упитанный. Хорошая работа.

От злости к худому лицу девушки прилила желчь, оно пожелтело. Стиснув зубы, она ответила:

– Раз он крупный и упитанный, Вердье может его бросить. И чтобы досадить вам всем, я заставлю его бросить ребенка даже раньше, чем вы думаете… да-да-да, я сама выйду замуж, без тебя. Что-то браки, которые устраиваешь ты, не больно-то прочны! Да, и не вздумай влепить мне оплеуху!.. А не то… – добавила Ортанс, увидев, что мать двинулась на нее.

Они пристально посмотрели друг на друга, и госпожа Жоссеран, скрыв отступление под маской презрительного превосходства, сдалась первая. Но отец испугался, что битва продолжается. Когда он увидел, что эти три женщины – жена и две его дочери, все те, кого он так любит, – готовы перегрызть друг другу горло, он ощутил смертельный удар, земля ушла у него из-под ног, он кое-как добрался до своей комнаты и забился в угол, желая умереть там в одиночестве.

– У меня больше нет сил, нет сил… – захлебываясь рыданиями, твердил он.

В столовой снова наступила тишина. Берта постепенно успокаивалась, хотя все еще прижимала к горящей щеке ладонь и судорожно вздыхала. Ортанс сидела по другую сторону стола и, чтобы прийти в себя, с полным безразличием намазывала маслом остатки гренков. Покончив с этим, она принялась терзать сестру мрачными размышлениями: жить в доме становится невыносимо; на месте Берты она предпочла бы получать оплеухи от мужа, а не от матери, потому что это естественнее; впрочем, сама-то она, выйдя за Вердье, решительно укажет матери на дверь, чтобы в ее доме подобных сцен не случалось. Тут Адель пришла убирать со стола; однако Ортанс продолжала. Она сказала, что, если так будет и впредь, их заставят съехать. И служанка поддакнула: ей, мол, пришлось затворить кухонное окно, потому что Лиза и Жюли уже навострили ушки. Кстати, история показалась Адель очень забавной, она все еще посмеивалась; госпоже Берте знатно досталось; вроде невелика беда, но ей больнее всех. После чего, неуклюже развернувшись к своим слушательницам, Адель философски изрекла: в конце концов, всем в доме и дела нет, жизнь есть жизнь и через неделю никто уж и не вспомнит про мадам и двух ее кавалеров. Согласно кивавшая Ортанс прервала ее, чтобы пожаловаться на масло: ей никак не удавалось избавиться от его отвратительного послевкусия во рту. Еще бы! Масло по двадцать два су – это настоящая отрава. Вдобавок оно оставляет