Шрифт:
Закладка:
– Ведь я говорил вам, что она станет мне изменять! – с негодованием напомнил Огюст.
– А я говорила вам, что вы все для этого делаете! – торжествующе заявила госпожа Жоссеран. – О, я ни в коем случае не оправдываю дочь; она натворила дел; и она еще дождется, я скажу ей все, что об этом думаю… Однако, коли ее здесь нет, могу прямо сказать вам: вы один во всем виноваты.
– Как это? Я виноват?
– Без сомнения, мой дорогой. Вы не умеете обращаться с женщинами… Вот, к примеру. Удостаиваете ли вы своим присутствием мои вторники? Нет, вы остаетесь самое большее на полчаса, да и то всего трижды в год. Знаю, у вас вечно болит голова, но следует проявлять учтивость… О, разумеется, это не столь страшное преступление; но можно сделать вывод: вам недостает обходительности.
Ее голос шипел давно накопившейся злобой; ведь, выдавая дочь замуж, она надеялась, что в ее салон хлынут приятели будущего зятя. Но он никого не приводил – он и сам не посещал ее приемы, и это положило конец ее мечте: ей никогда не достичь успехов вокальных вечеров Дюверье.
– Впрочем, – насмешливо заметила она, – я никого не принуждаю весело проводить время у меня в доме.
– Дело в том, что у вас вовсе не весело, – нетерпеливо ответил Огюст.
Госпожа Жоссеран мгновенно вышла из себя:
– Ну что же, продолжайте оскорблять меня!.. Однако знайте, сударь, стоит мне захотеть, и у меня будут собираться сливки Парижа. И я вовсе не нуждаюсь в вас, чтобы упрочить свое положение в обществе!
О Берте словно забыли, в этой личной ссоре не было места обсуждению измены. Слушавшему их Жоссерану хотелось бы думать, что это кошмарный сон. Нет, невозможно, его дочь не могла причинить ему такого горя; наконец ему с трудом удалось подняться, и он молча вышел, чтобы отыскать Берту. Стоит ей вернуться сюда, она тотчас бросится на шею Огюсту, они объяснятся и все забудут. Дочери спорили в спальне Ортанс; последняя настаивала, чтобы Берта молила мужа о прощении. Сестра уже ей надоела, и она опасалась, как бы им не пришлось и дальше делить спальню. Поначалу молодая женщина противилась, но потом уступила и пошла с отцом. Когда они входили в столовую, где после завтрака так и не убрали посуду, госпожа Жоссеран кричала:
– Нет, клянусь, мне совсем не жаль вас!
Заметив Берту, она осеклась и снова сделалась сурова и высокомерна. При виде жены Огюст протестующе махнул рукой, словно хотел убрать ее со своей дороги.
– Ну же, – тихим дрожащим голосом произнес Жоссеран, – что на всех вас нашло? Я уже ничего не понимаю, вы меня с ума сводите своими фокусами… Скажи мне, дитя мое, ведь твой муж ошибается. Сейчас ты ему все объяснишь… Пожалей стариков-родителей. Поцелуйтесь, ради меня.
Скованная тесным пеньюаром и уже готовая обнять мужа, Берта в растерянности замерла, увидев, что он отпрянул с выражением трагического отвращения на лице.
– Как, ты отказываешься, детка моя? – продолжал отец. – Ты должна сделать первый шаг… А вы, мой милый, поддержите ее, будьте снисходительны.
Обманутый муж наконец вспылил:
– Что, поддержать ее?! Я обнаружил ее полуодетой, сударь! И с этим мужчиной! И вы хотите, чтобы я поцеловал ее! Да вы надо мной насмехаетесь! Полуодетой, сударь!
Жоссеран остолбенел. Немного придя в себя, он схватил Берту за руку:
– Ты молчишь… Значит, это правда?.. На колени, немедленно!
Но Огюст уже был в дверях. Он спасался бегством.
– Не утруждайте себя, хватит ломать комедию!.. И не пытайтесь снова навязать ее мне, довольно одного раза. Слышите, больше никогда! Я предпочту бракоразводный процесс. Отдайте ее другому, если она вам в тягость. Впрочем, вы и сами не лучше! – Уже в прихожей он выкрикнул: – Видите ли, когда из дочери вырастили потаскуху, ее не подсовывают порядочным людям!
Входная дверь хлопнула, и воцарилась глубокая тишина. Берта машинально снова уселась за стол и, опустив глаза, уставилась на остатки кофе в своей чашке. Охваченная бурей сильных эмоций, ее мать широкими шагами мерила комнату. В противоположном конце столовой отец с мертвенно-бледным лицом в изнеможении рухнул на стул у стены. В воздухе стоял тяжелый запах прогорклого масла, купленного по дешевке на Центральном рынке.
– Теперь, когда этот хам ушел, – сказала госпожа Жоссеран, – мы можем поговорить… Ах, сударь, вот они, плоды вашей мягкотелости. Признаете ли вы наконец свои ошибки? Или вы думаете, что кто-нибудь посмел бы явиться с подобными нападками к братьям Бернгейм, владельцам фабрики хрустальных изделий Сен-Жозеф? Разумеется, нет. Не так ли? Если бы вы меня послушали, если бы вы заткнули за пояс своих хозяев, этот хам теперь ползал бы перед нами на коленях, ведь ему несомненно нужны только деньги… Будут деньги, будет и уважение, сударь. Когда у меня был один франк, я всегда говорила, что у меня их два… Но вам, сударь, безразлично, если я буду голой и босой, вы цинично обманули жену и дочерей, вы обрекли их на нищенское существование! О нет, не возражайте, все наши беды от этого!
Жоссеран с потухшим взглядом даже не шелохнулся. Она остановилась перед мужем, ее раздирало неутолимое желание устроить ему сцену. Заметив, что он никак не реагирует, она снова принялась расхаживать по столовой:
– Да-да, изображайте презрение. Вы прекрасно знаете, что меня это нисколько не волнует… И посмейте только сказать дурное слово о моем семействе, когда в вашем происходит такое! Да ведь дядюшка Башляр сущий орел! А моя сестра чрезвычайно обходительна! Послушайте, желаете ли вы услышать мое мнение? Так вот! Если бы мой батюшка не умер, вы убили бы его… Что же до вашего отца…
Жоссеран все больше бледнел.
– Элеонора, прошу тебя, – едва слышно прошептал он, – говори что хочешь о моем отце, обо всей моей семье… Только, умоляю, оставь меня в покое. Я очень неважно себя чувствую.
Берта оторвала взгляд от чашки, ей стало жаль отца.
– Оставь его, мама, – попросила она.
Тогда та, распалившись еще больше, развернулась к дочери:
– А ты у меня погоди, придет и твой черед!.. Я со вчерашнего дня сдерживаюсь. Но предупреждаю, скоро мое терпение лопнет! Мыслимое ли дело, какой-то приказчик! Неужто ты утратила всякую гордость! А я-то думала, ты его просто используешь, любезничаешь с ним, чтобы привязать его к делу; я помогала тебе и поощряла его… Ответь же мне, какая тебе в этом была корысть?
– Разумеется, никакой, – пролепетала молодая женщина.
– Тогда зачем же ты спуталась с ним? Это даже скорее нелепо, чем отвратительно.
– Странная ты, мама: в таких делах разве что поймешь.
Госпожа Жоссеран снова принялась ходить из стороны в сторону:
– Ах, ты не понимаешь! Так вот, надо бы понимать!.. Подумать только, так дурно вести себя! Но в этом нет и тени здравого смысла, вот что приводит меня в отчаяние! Разве я учила тебя изменять мужу? Разве сама я изменяла твоему отцу? Вот он, спроси-ка его. Пусть ответит, застал ли он меня хоть раз с мужчиной.
Она замедлила шаг, снова обрела величественную поступь и принялась бить себя в грудь, отчего та подскакивала у нее под рукой.
– Никогда! Ни единого проступка, даже в помыслах. Я прожила целомудренную жизнь… А ведь одному Богу известно, чего я натерпелась от твоего отца! Кто бы осудил меня, какая женщина не отомстила бы за себя, будь она на моем месте. Но я сохранила здравый смысл, и это меня спасло… Так что, как видишь, ему нечего сказать. Вот он, сидит на стуле и помалкивает. Я во всем права, я порядочная женщина… А ты даже не понимаешь, как ты глупа, дуреха
