Обманутый муж, который ненадолго забылся тяжелым сном, хотел было спастись бегством. Но слабоумный с силой одержимого схватил его за подол рубашки; заставив Огюста снова лечь, он прижал его шею к краю кровати, так что голова свесилась над стоявшим на полу тазом, как у животного на бойне.

– Ну что, попался?.. Я прирежу тебя, прирежу как свинью!

Помощь подоспела вовремя, жертву удалось освободить. Впавшего в буйство Сатюрнена пришлось запереть. А спустя два часа оповещенный о случившемся комиссар полиции с согласия семьи во второй раз отправил его в дом умалишенных в Мулино. Но несчастного Огюста все еще била дрожь. Он твердил Дюверье, который сообщил ему о соглашении с Октавом:

– Нет, я все же предпочел бы драться. Невозможно защититься от безумца… С каким неистовством этот бандит рвался зарезать меня за то, что его сестрица наставила мне рога! Нет-нет, друг мой, с меня довольно, право слово, с меня довольно!

XVI

В среду утром, когда Мари привела Берту к госпоже Жоссеран, та была крайне бледна и молчалива и буквально задыхалась от негодования – так эта история с дочерью уязвила ее самолюбие.

С грубостью классной дамы, которая тащит провинившуюся ученицу в карцер, она схватила дочь за руку и втолкнула ее в спальню Ортанс.

– Скройтесь с моих глаз и больше не показывайтесь… Вы убьете своего отца.

Ортанс, которая как раз умывалась, в изумлении замерла. Покрасневшая от стыда Берта бросилась на ее неприбранную кровать и зарыдала. Она ожидала немедленного бурного объяснения, она приготовилась защищаться, даже кричать, если мать зайдет слишком далеко. Но эта молчаливая суровость, это обращение как с маленькой девочкой, без спросу съевшей банку варенья, совершенно лишили ее сил и вернули ее к детским страхам и к слезам, которые она, поставленная в угол, когда-то проливала, и торжественным клятвам, которые давала.

– Что случилась? Что ты натворила? – спросила сестра, чье изумление возросло, когда она увидела на Берте одолженную Мари старую шаль. – Неужто бедняга Огюст приболел в Лионе?

Но Берте не хотелось отвечать. Нет-нет, потом: сейчас она не может об этом говорить. Она умоляла Ортанс уйти, оставить ее в спальне одну, чтобы дать ей хотя бы спокойно выплакаться. Так прошел день. Ничего не подозревающий Жоссеран отправился к себе в контору; вечером, когда он воротился, Берту от него по-прежнему скрывали. Она отказывалась от еды, но в конце концов жадно набросилась на скромный ужин, который ей тайком принесла Адель.

– Не убивайтесь вы так, – успокаивала Берту служанка, глядя, как она ест. – Подкрепитесь немного. В доме все спокойно, ни убитых, ни раненых; никто не умер.

Молодая женщина с облегчением вздохнула.

Она принялась расспрашивать Адель, и та подробно поведала ей обо всем, что случилось за день: о несостоявшейся дуэли, о том, что сказал господин Огюст, что сделали Дюверье и Вабры. Не переставая жадно есть, Берта слушала ее и ощущала, как возвращается к жизни. Она попросила еще хлеба. А ведь правда, глупо так убиваться, когда другие уже как будто успокоились!

Так что в десять часов вечера, когда пришла Ортанс, Берта встретила ее радостно, с сухими глазами. Они развеселились и даже сдавленно похихикали, когда Берта надумала примерить пеньюар сестры, который оказался ей тесен: после замужества грудь у нее увеличилась, так что ткань едва не трескалась. Не беда, если переставить пуговицы, завтра она наденет его. Сейчас, в этой спальне, где они долгие годы прожили бок о бок, обеим казалось, будто они вернулись во времена своей юности. Трогательные воспоминания снова сблизили сестер, они уже давно не испытывали подобной нежности друг к другу. Им пришлось лечь вместе, потому что госпожа Жоссеран избавилась от прежней узкой кроватки Берты. Улегшись и загасив свечу, они тесно прижались друг к другу, но долго не могли уснуть и болтали, лежа в темноте с широко раскрытыми глазами.

– Ты по-прежнему не хочешь мне рассказать? – снова спросила Ортанс.

– Но, дорогая моя, – ответила Берта, – ты не замужем, я не могу… Это из-за неприятного объяснения с Огюстом. Понимаешь, он воротился…

Она осеклась, и сестра нетерпеливо потребовала:

– Ну, говори же! Говори! Тоже мне секреты! Господи, в моем возрасте! Можно подумать, я не догадываюсь!

И тогда Берта призналась во всем; поначалу она еще подыскивала слова, потом без стеснения заговорила об Октаве, об Огюсте… Ортанс слушала сестру, лежа в потемках на спине и временами задавая какой-нибудь вопрос или коротко высказывая свое мнение: «А что он потом тебе сказал?.. И что ты тогда почувствовала?.. Это ж надо, мне бы не понравилось!.. Да что ты? Вот, значит, как это происходит!» Пробило полночь, потом час, потом два; ворочаясь в жарких простынях, они никак не могли уснуть и все еще обсуждали случившееся. В полубреду, позабыв о сестре, Берта говорила вслух и ощущала, как от этих откровенных признаний у нее становится легче на душе.

– У нас с Вердье все будет совсем просто, – неожиданно заявила Ортанс. – Я буду поступать, как он захочет.

При этом имени Берта удивленно взглянула на сестру. Она думала, что свадьба не состоится, потому что женщина, с которой Вердье жил пятнадцать лет, как раз когда он собирался бросить ее, родила ребенка.

– Значит, ты все же рассчитываешь выйти за него? – спросила Берта.

– А почему бы и нет? Я и так сделала глупость, что слишком долго ждала. К тому же ребенок скоро умрет. Это девочка, вся золотушная.

Ортанс с очевидным отвращением произнесла слово «любовница», и в том, как она буквально выплюнула его, была вся ненависть добропорядочной девушки на выданье к этой твари, которая так долго жила с мужчиной. Этот младенчик всего лишь уловка, не больше! Да-да, предлог, который та придумала, когда заметила, что Вердье, накупив ей рубашек, чтобы не выгонять голой, хочет подготовить ее к скорому расставанию и все реже ночует дома. Подождем. Как говорится: поживем – увидим.

– Бедная женщина! – вырвалось у Берты.

– Как это, бедная женщина! – с досадой воскликнула Ортанс. – Видать, и тебе есть за что просить прощения!

Но она тотчас пожалела об этой колкости, обняла сестру, расцеловала ее и поклялась, что сказала, не подумав. Обе молчали. Однако они не спали, а глядя в темноту широко раскрытыми глазами, мысленно продолжали обсуждать эту историю.

Наутро Жоссеран занемог. До двух часов ночи он, несмотря на безмерную усталость и постепенно одолевавшую его слабость, которые он испытывал уже несколько месяцев, еще упорно надписывал бандероли. Однако он поднялся с постели и оделся, но, когда уже собрался было в контору, ощутил такой упадок сил, что отправил посыльного с запиской к братьям Бернгейм, чтобы предупредить о том, что нездоров.

Семейство собиралось пить кофе с молоком. Этот завтрак подавался без скатерти, в столовой, еще не прибранной после вчерашнего ужина. Дамы приходили в ночных кофтах, с влажными после умывания лицами и едва прихваченными шпильками волосами. Увидев, что муж остался дома, госпожа Жоссеран решила не скрывать более присутствия Берты; ей уже наскучила эта таинственность, вдобавок она всякую минуту опасалась появления Огюста, который мог бы устроить сцену.

– Как? Ты завтракаешь с нами? Что случилось? – удивился отец, заметив дочь с припухшими после сна глазами и грудью, придавленной слишком тесным пеньюаром Ортанс.

– Муж написал, что остается в Лионе, – ответила Берта. – Вот я и решила провести день с вами.

Эту ложь сестры придумали вместе. Госпожа Жоссеран, по-прежнему суровая, как школьная надзирательница, не стала ее опровергать. Но отец, предчувствуя неладное, взволнованно вглядывался в лицо Берты. Что-то странное было в этой истории, и он уже хотел было спросить, как же справятся без нее в магазине, но тут дочь подошла к нему и игриво и ласково, как прежде, расцеловала в обе щеки.

– Это правда? Ты от меня ничего не скрываешь? – пробормотал он.

– С чего бы мне что-то от тебя скрывать?

Госпожа Жоссеран позволила себе лишь пожать плечами. К чему эти предосторожности? Чтобы выиграть час-другой? Оно того не стоит: отцу все равно придется снести этот удар. Впрочем, завтрак прошел оживленно. Жоссеран радовался, что обе