к ней, он снимал орденскую ленточку? Видимо, ему представлялось, что она, Кларисса, как-то замарает его награду? Она хочет помириться с ним, но не раньше, чем он поклянется ей, что не будет снимать ленточку: она требует к себе уважения и желает, чтобы ее перестали постоянно унижать. И потрясенный их размолвкой Дюверье поклялся; страсть к Клариссе вновь полностью завладела им, он был взволнован и растроган: она права. Он нашел, что у нее возвышенная душа.

– Теперь он не снимает ленточки, – добавил Трюбло. – Она, верно, требует, чтоб он и в постели с ней не расставался. Эта девица кичится перед своей семейкой… К тому же этот здоровяк Пайян уже растранжирил ее двадцать пять тысяч франков, вырученные за мебель, так что она заставила Дюверье купить новую, на сей раз за тридцать тысяч. Да, он пропал, она держит его под каблуком, возле своих юбок. Мыслимое ли дело, чтобы человеку нравилась такая мерзкая баба!

– Ну что же, если господин Трюбло с нами ехать не может, – сказал Огюст, которого только еще больше раздражали эти истории, – я откланиваюсь.

Но тут Трюбло заявил, что все-таки проводит их, но только укажет дверь, а уж подниматься не станет. Он сходил за шляпой, отпросился у патрона и присоединился к ним.

– На улицу Асса, – велел он вознице. – Там я покажу.

Кучер чертыхнулся. Улица Асса, вот ведь напасть! Достались же ему охочие до поездок! Делать нечего, придется ехать. В облаке пара большая белая лошадь еле брела и на каждом шагу горестно мотала головой, будто кланялась во все стороны.

Тем временем Башляр принялся рассказывать Трюбло о своем злоключении. На него обрушилось страшное несчастье. Его обманули. Да, его маленькая прелестница – и с этим мерзавцем Геленом! Он только что застал их полуодетыми. Однако в этом месте своего повествования он вспомнил об Огюсте, который, страдальчески сгорбившись, угрюмо сидел в углу фиакра.

– Ах, простите, право, – пробормотал дядюшка. – Все-то я забываю. – И пояснил Трюбло: – У нашего друга в семье неурядицы, потому-то мы и разыскиваем Дюверье… Да, нынче ночью он застал свою жену… – Тут он махнул рукой и добавил: – С Октавом, ну да вы его знаете.

Трюбло, всегда высказывающийся прямо, уже готов был признаться, что это его не удивляет. Однако вовремя спохватился и с презрительным возмущением заметил:

– Что за идиот этот Октав!

Обманутый муж даже не решился попросить, чтобы тот пояснил свое замечание. Наступила тишина. Все трое погрузились в размышления. Фиакр словно бы стоял на месте. Казалось, будто он уже много часов катит по какому-то мосту, когда Трюбло, первым очнувшись от своих раздумий, отважился сделать вполне уместное замечание:

– Что-то эта кляча не больно торопится.

Но ничто не могло ускорить ход лошади. Было уже одиннадцать, когда они добрались до улицы Асса. Но и там потеряли еще с четверть часа, потому что Трюбло совершенно зря похвастался, что помнит дверь. Сперва он заставил возницу проехать улицу до конца, не останавливаясь; затем приказал развернуться и ехать в обратном направлении, и так трижды. Следуя его точным указаниям, Огюст зашел во все десять домов; но всюду консьержи отвечали: «Здесь таких нет». В конце концов зеленщица указала им дверь. Оставив Трюбло в фиакре, Огюст с Башляром поднялись.

Им открыл долговязый проходимец – братец Клариссы. К его нижней губе прилипла сигарета; проводя визитеров в гостиную, он выпустил дым им в лицо. Когда они спросили, здесь ли господин Дюверье, он, не отвечая, с ухмылкой принялся раскачиваться с носка на пятку. А потом исчез – возможно, чтобы позвать советника. Посреди гостиной с новой роскошной мебелью, обитой голубым атласом и уже заляпанной жирными пятнами, сидела на ковре младшая сестра Клариссы и подъедала что-то из принесенной с кухни кастрюли. Другая, постарше, молотила кулаками по клавишам великолепного фортепиано, ключ от которого только что обнаружила. Увидев входящих господ, обе подняли головы, однако не прервали своего занятия, а напротив, принялись скрести и колотить с новой силой. Прошло пять минут, никто не показывался. Оглушенные посетители с недоумением переглядывались, когда из соседней комнаты донеслись какие-то завывания, вконец их перепугавшие. Это вопила слабоумная тетка, которую умывали.

Наконец в приоткрытую дверь просунула голову старуха, госпожа Боке, матушка Клариссы; платье на ней было такое грязное, что она не осмеливалась выйти.

– Что угодно господам? – осведомилась она.

– Нам нужен господин Дюверье! – выкрикнул потерявший терпение дядюшка. – Мы уже сказали слуге… Доложите о приходе господ Огюста Вабра и Нарсиса Башляра.

Госпожа Боке прикрыла дверь. Теперь старшая сестрица, вскарабкавшись на табурет, барабанила по клавишам локтями, а младшая, чтобы отодрать приставшую ко дну корочку, скребла кастрюлю железной вилкой. Прошло еще пять минут. Затем среди всего этого шума, который, казалось, ничуть не смущал ее, появилась Кларисса.

– Так это вы! – сказала она Башляру, даже не взглянув на Огюста.

Дядюшка аж обомлел. Он никогда не признал бы ее – так она растолстела. Как могла эта жердь, тощая, как мальчишка, и кудрявая, как пудель, превратиться в заплывшую тетку с лоснящимися прилизанными волосами. Впрочем, она не дала ему и слова сказать и тотчас грубо заявила, что не имеет желания принимать у себя в доме сплетников вроде него, которые рассказывают Альфонсу всякие ужасы; да-да, именно, ведь это он обвинил ее в том, что она спит с друзьями Альфонса, путается с ними со всеми у него за спиной; и пусть даже не вздумает отрицать, потому что ей это известно от самого Альфонса.

– Право, любезный, – добавила она, – если вы явились сюда пьянствовать, извольте уйти… С прошлой жизнью покончено. Теперь я хочу, чтобы ко мне относились с почтением.

И она предалась своей переросшей в навязчивую идею страсти – рассуждениям о светских приличиях. Кларисса вдруг сделалась поборницей строгой нравственности, стала запрещать курить в своем доме, требовала, чтобы к ней обращались «сударыня» и наносили ей визиты. И таким образом, смогла разогнать всех гостей своего любовника. Ее былая напускная шаловливость исчезла; отныне она с усердием изображала важную даму, у которой порой вырывалось то бранное словцо, то вульгарный жест. Мало-помалу Дюверье снова оказался в одиночестве: вместо теплого веселого гнездышка он был загнан в атмосферу жестокого мещанства, где в грязи и при постоянном шуме вновь столкнулся с теми же сложностями и скукой, что в своем доме. Как заметил Трюбло, на улице Шуазель скучают ничуть не больше и там не так грязно.

– Мы пришли не к вам, – ответил Башляр, который уже взял себя в руки; он был привычен к подобному приему у дам такого сорта. – Нам надо переговорить с Дюверье.

Тут Кларисса взглянула на другого господина. Она знала, что Альфонс сильно запутался в делах, и приняла гостя за судебного пристава.

– Да мне-то какое дело, – сказала она. – Можете забрать его и оставить себе… Тоже мне удовольствие – выводить его прыщи!

Она уже даже не трудилась скрывать свое отвращение; впрочем, Кларисса была уверена, что ее жестокое отношение только крепче привязывает к ней любовника.

– Ну же, иди сюда, коли уж эти господа так настаивают, – сказала она, выглянув в соседнюю комнату.

Дюверье, который, должно быть, поджидал под дверью, вошел и, силясь улыбаться, пожал визитерам руки. Теперь он уже не выглядел так моложаво, как прежде, когда проводил вечера у Клариссы на улице Серизе. Мрачный и осунувшийся, он казался утомленным и время от времени вздрагивал, словно его беспокоило что-то, находившееся у него за спиной.

Кларисса осталась, чтобы услышать, о чем пойдет речь. Башляр, который не желал говорить при ней, пригласил советника пообедать вместе.

– Не отказывайтесь, вы нужны господину Вабру. Мадам будет столь добра, чтобы…

Но Кларисса наконец обратила внимание на то, что сестра лупит по фортепиано, и, отшлепав, выставила ее за дверь, а заодно воспользовалась случаем выгнать и самую младшую, вместе с кастрюлей. Начался сущий содом. Вообразив, что сейчас ее поколотят, по соседству снова завопила безумная тетушка.

– Понимаешь, душечка, – пролепетал Дюверье, – эти господа