Тем дело и кончилось. Госпожа Жюзер вернулась к себе, а Кампардон продолжал спускаться; он так распалился, что порвал перчатку.

Когда пробило восемь, через двор в свой магазин прошел Огюст с искаженным жестокой мигренью лицом. Он мучительно страдал от бесчестья и опасался столкнуться с кем-нибудь, поэтому спустился по черной лестнице – не мог же он забросить дела. В магазине, между прилавками, перед кассой, за которой обычно восседала Берта, от волнения у него сдавило горло. Пока мальчишка-подручный открывал ставни, Огюст давал ему поручения на день, но тут его напугало внезапное появление поднявшегося из подвала Сатюрнена. Крепко сжав кулаки, тот подошел прямо к свояку:

– Где она?.. Только тронь ее, и я прирежу тебя, как свинью!

Огюст в гневе отпрянул:

– Теперь еще и этот!

– Молчи, или я тебя прирежу! – повторил Сатюрнен, намереваясь наброситься на него.

И Огюст предпочел отступить. Он испытывал ужас перед сумасшедшими; с этими людьми невозможно договориться. Когда, велев подручному запереть безумца в подвале, Огюст выходил под арку, он нос к носу столкнулся с Валери и Теофилем. Тот, сильно простуженный, с укутанным в красный шарф горлом, сильно кашлял и постанывал. Оба они наверняка уже все знали, потому что с сочувствующим видом остановились перед Огюстом. После ссоры из-за наследства семьи рассорились насмерть и не разговаривали.

– У тебя по-прежнему есть брат, – прокашлявшись, сказал Теофиль и пожал ему руку. – Мне хотелось бы, чтобы в беде ты помнил об этом.

– Да, – подхватила Валери, – я как будто отомщена, потому что чего только она мне не наговорила, верно? Но мы тем не менее сочувствуем вам, потому что мы люди благородные и у нас есть сердце.

Краем глаза поглядывая на слонявшегося поблизости Сатюрнена, тронутый их доброжелательным участием, Огюст проводил брата с женой вглубь магазина. И там состоялось полное примирение. Имени Берты никто не упомянул; разве что Валери намекнула, что все распри начались с этой женщины, потому что до того, как та вошла в семью и обесчестила ее, между ними не было произнесено ни одного дурного слова. Огюст слушал, опустив глаза и согласно кивая. В сострадании Теофиля так и сквозило злорадство: теперь он не один! И он с интересом вглядывался в лицо брата.

– Ну и что ты решил? – спросил он.

– Разумеется, драться! – уверенно ответил обманутый муж.

Ликование Теофиля было подпорчено. Отвага Огюста сильно охладила их с Валери сочувствие. Тот пересказывал им чудовищную ночную сцену, сожалел, что сделал ошибку, не купив пистолет, так что был вынужден ограничиться пощечиной тому господину; тот, по правде сказать, ответил ему тем же. Однако все же получил по заслугам, да изрядно! Экий мерзавец, полгода насмехался над Огюстом, делая вид, что полностью поддерживает его, и даже – каков наглец! – докладывал о ее поведении в те самые дни, когда она бегала к нему! Что же до этой твари, то коли уж она отсиживается у родителей, так пусть там и остается, он никогда не примет ее обратно.

– Вы только подумайте, в прошлом месяце я выложил ей триста франков на наряды! – воскликнул Огюст. – А ведь я был так добр, так снисходителен, решил, что все стерплю, лишь бы не в ущерб здоровью!.. Но этого терпеть нельзя, нет-нет! Это невозможно!

Теофиль испугался, как бы дуэль не закончилась смертью. Он вздрогнул, закашлялся и сказал:

– Это глупо, он тебя продырявит. Я бы не стал драться. – Но, заметив, что Валери смотрит на него, смущенно добавил: – Если бы со мной приключилось нечто подобное.

– Вот ведь мерзавка! – пробормотала молодая женщина. – Подумать только, что двое мужчин из-за нее поубивают друг друга! На ее месте я бы сна лишилась.

Огюст был непоколебим. Он будет драться. Он твердо решил. А поскольку он непременно хочет, чтобы секундантом стал Дюверье, то сейчас поднимется, введет его в курс дела и тотчас отправит к Октаву. Вторым секундантом, если он не против, будет Теофиль. Тому пришлось согласиться, однако его насморк сразу как будто еще усилился, так что он снова сделался похож на больного ребенка, которому надо, чтобы его пожалели. Тем не менее брат вызвался сопроводить Огюста к Дюверье; они хоть и воры, в определенных обстоятельствах многое можно простить. И в его словах, как и в глазах жены, сквозило желание семейного примирения; видимо, поразмыслив, они поняли, что в их интересах перестать дуться. Предупредительная Валери любезно предложила Огюсту, что сядет за кассу, пока тот не найдет подходящую барышню.

– Только к двум часам мне надо отвести Камиля в Тюильри.

– Да пропусти разок! – сказал ее муж. – Кстати, и дождь пошел.

– Нет-нет, ребенку нужен свежий воздух… Я должна пойти.

Наконец братья поднялись к Дюверье. Но на первой же ступеньке Теофиля остановил жестокий приступ кашля. Он ухватился за перила, а когда снова смог говорить, хрипло выдавил:

– Знаешь, нынче я очень счастлив и совершенно уверен в ней… Нет, вот уж в этом ее нельзя упрекнуть, и она доказала мне свою чистоту.

Не понимая, Огюст смотрел на него: пожелтевшее лицо, еле дышит, дряблый подбородок с жидкой бороденкой. Взгляд брата вконец разозлил Теофиля, которого и без того раздражало мужество Огюста. Он продолжал:

– Я говорю о своей жене. Эх ты, бедняга, мне от всего сердца жаль тебя! Помнишь, как глупо я себя вел в день твоей свадьбы? Но тебе-то нет резону сомневаться, ты их застал.

– Пустяки! – храбрился Огюст. – Я ему еще шею сверну… Слово чести! Я бы плюнул на все, но вот голова болит!

Дернув звонок, Теофиль вдруг подумал, что советника может не быть дома, потому что с того дня, как он вновь обрел Клариссу, Дюверье совершенно распоясался и в конце концов перестал ночевать дома. И верно, открывший им Ипполит уклонился от ответа на вопрос относительно своего хозяина, сказав только, что господа найдут мадам в гостиной, где она разучивает гаммы. Они вошли. Клотильда, с самого утра затянутая в корсет, сидела за роялем, плавно и непрерывно пробегая пальцами вверх и вниз по клавиатуре. Этими упражнениями она ежедневно занималась по два часа, чтобы не утратить беглости, и одновременно тренировала ум, читая раскрытый на пюпитре журнал «Ревю де дё монд», что ни в коей мере не замедляло движения ее пальцев.

– А, это вы! – бросила она, когда братья извлекли ее из-под ливня звуков, который градом сыпался на нее, отрывая от мира.

При виде Теофиля она не выказала никакого удивления. Впрочем, тот держался весьма натянуто, как человек, пришедший по чужому делу. Огюст, который испытывал неловкость при мысли о том, что придется рассказать сестре о своих горестях, и опасался напугать ее предстоящей дуэлью, уже заранее придумал историю. Однако, только взглянув на него, она не дала ему времени солгать и спокойно принялась расспрашивать:

– И что ты предполагаешь теперь делать?

Он вздрогнул и покраснел. Выходит, все уже знают? И ответил тем же решительным тоном, каким уже заткнул рот Теофилю:

– Разумеется, драться, черт возьми!

– Ах вот оно что! – на сей раз в крайнем удивлении ответила Клотильда.

Впрочем, осуждать не стала. Это только еще сильнее разожжет страсти, а честь следует защищать. Клотильда ограничилась лишь напоминанием о том, что с самого начала была против этого брака. Чего можно было ожидать от девушки, которая, по-видимому, не имела ни малейшего представления об обязанностях жены.

Огюст спросил, где ее муж.

– Он в отъезде, – без колебаний ответила она.

Огюст огорчился, потому что не хотел ничего предпринимать, не посоветовавшись прежде с Дюверье. Клотильда выслушала его, но, не желая посвящать родню в семейные неурядицы, не назвала нового адреса. Наконец она нашла способ, посоветовав брату сходить на улицу Энгиен, к дядюшке Башляру. Возможно, тот сообщит ему полезные сведения. После чего вновь развернулась к инструменту.

– Это Огюст попросил меня подняться вместе с ним, – счел нужным сообщить молчавший до сих пор Теофиль. – Позволишь поцеловать тебя, Клотильда?.. Всем нам несладко.

Она подставила ему холодную щеку.

– Бедный мой мальчик,