несладко лишь тому, кто сам себя до этого доводит. К примеру, я всем прощаю… И позаботься о себе, ты выглядишь совершенно простуженным. – Клотильда снова обратилась к Огюсту: – Если дело не уладится, дай мне знать, потому что иначе я буду сильно тревожиться.

И поток звуков снова полился, поглотил, затопил ее; и посреди этого водоворота, когда ее пальцы опять механически забарабанили гаммы во всех тональностях, она принялась вдумчиво читать «Ревю де дё монд».

Внизу Огюст ненадолго задумался, стоит ли наведаться к Башляру. Как сказать ему: «Ваша племянница мне изменила»? Наконец он решил, не вводя старика в курс дела, раздобыть у него адрес Дюверье. Все было улажено: Валери побудет в магазине, а Теофиль до возвращения брата присмотрит за домом. Огюст послал за фиакром и уже собирался отъехать, когда исчезнувший на некоторое время Сатюрнен поднялся из подвала с большим кухонным ножом и, потрясая им, крикнул:

– Я его прирежу!.. Я его прирежу!

Снова начался переполох. Сильно побледневший Огюст поспешно юркнул в фиакр и захлопнул дверцу.

– Опять у него нож! – пробормотал он. – И где он их только берет?.. Прошу тебя, Теофиль, отошли его куда-нибудь, постарайся, чтобы к моему возвращению его здесь не было… Будто мало несчастий и так уже свалилось на мою голову!

Подручный удерживал полоумного за плечи. Валери дала кучеру адрес. Однако возница этот, немыслимо грязный толстяк с багровым лицом, да еще с похмелья, не торопился: он основательно усаживался и подбирал вожжи.

– В один конец, господин? – хрипло спросил он.

– Нет, по часам, да поживее. Получите хорошие чаевые.

Фиакр тронулся. Большое старое ландо, неповоротливое и обшарпанное, опасно раскачивалось на разбитых рессорах. Лошадь, большая белая кляча, мотая головой и высоко вскидывая ноги, с неимоверными усилиями шла шагом. Огюст взглянул на часы: было девять. К одиннадцати вопрос дуэли может уже быть решен. Поначалу медлительная езда раздражала его. Затем им постепенно овладела сонливость; ночью он не сомкнул глаз, а эта убогая колымага нагоняла тоску. Оказавшись один, убаюканный мерным покачиванием фиакра и оглушенный дребезжанием треснувших стекол, он ощутил, что лихорадочное возбуждение, которое помогало ему держаться перед родней, спало. Что за дурацкая история, право! Его лицо посерело, и он обхватил руками голову, причиняющую ему неимоверные страдания.

На улице Энгиен Огюста ждало новое разочарование. Во-первых, у ворот торговца скопилось такое множество ломовых телег, что его едва не раздавили; затем посреди крытого двора он наткнулся на ватагу упаковщиков, которые неистово заколачивали ящики, и ни один из них не смог ответить, где Башляр. Череп раскалывался от грохота, однако он решил дождаться дядюшку, когда случившийся поблизости подмастерье, который сжалился над страдальческим выражением его лица, шепнул Огюсту на ухо адрес: мадемуазель Фифи, улица Сен-Марк, в четвертом этаже. Дядюшка Башляр должен быть там.

– Как вы сказали? – переспросил задремавший кучер.

– Улица Сен-Марк, и, если возможно, поживее.

Кляча тронулась своим похоронным шагом. На бульваре фиакр задел омнибус. Переборки затрещали, рессоры жалобно заскрипели, оскорбленного мужа в поисках секунданта все сильнее охватывала тоска. Однако они дотащились до улицы Сен-Марк.

На четвертом этаже дверь открыла седенькая толстенькая старушка. Она была очевидно взволнована и тотчас впустила Огюста, когда он спросил господина Башляра.

– Ах, сударь, по всему видать, вы его друг. Может, хоть вы успокоите его. Он только что попал в такое досадное положение, бедный дорогой господин Башляр… Вы, должно быть, меня знаете, он, разумеется, говорил вам обо мне: я мадемуазель Меню.

Растерявшийся Огюст оказался в тесной комнатке, окно которой выходило во двор. Здесь царила провинциальная опрятность и глубокий покой, все дышало трудолюбием, порядком и чистотой счастливой жизни простых людей. Сидевшая за пяльцами с натянутой на них епитрахилью белокурая хорошенькая девушка с простым и чистым лицом плакала горючими слезами; а подле нее стоял дядюшка Башляр с раздувшимися от гнева ноздрями и налитыми кровью глазами и исходил злобой и отчаянием. Он был так взбешен, что появление Огюста нисколько не удивило его. Он незамедлительно взял гостя в свидетели и ввел его в курс дела:

– Взять, к примеру, хоть вас, господин Вабр, вы человек порядочный, что бы вы сказали на моем месте?.. Прихожу сюда утром чуть раньше обыкновенного; вхожу к ней в спальню с сахаром, который остался у меня от кофе, и тремя монетками по четыре су, чтобы сделать ей сюрприз, – и застаю ее в постели с этой свиньей Геленом!.. Нет, вы мне по чести скажите, как бы вы поступили?

В крайнем замешательстве Огюст сильно покраснел. Поначалу он подумал, что дядюшка знает о постигшем его ударе и насмехается над ним. Но тот, не дожидаясь ответа, добавил:

– Ах, мадемуазель, вы сами не понимаете, что наделали! А ведь я помолодел, я был так счастлив, что нашел уютный уголок, где уже снова обрел блаженство!.. Да, вы были ангелом, цветком, вы были свежим дуновением, которое приносило мне утешение после всех этих порочных женщин… А вы, оказывается, спите с этим мерзавцем Геленом!

Он задыхался от непритворного волнения, его голос дрожал и прерывался от глубокой муки. Все рушилось, и он, икая с похмелья, оплакивал утрату идеала.

– Я не знала, дядюшка, – пролепетала Фифи, которая еще пуще разрыдалась от его горьких слов. – Да, я не знала, что это причинит вам такие страдания.

По-видимому, она говорила искренне. Она смотрела все теми же наивными глазами, от нее исходило все то же благоухание целомудрия, она была простодушной девушкой, еще не умевшей осознать различие между мужчиной и женщиной. Впрочем, ведь и тетушка Меню клялась, что в душе Фифи совершенно невинна.

– Успокойтесь, господин Нарсис. Ведь она очень вас любит… Я-то чувствовала, что вам это совсем не понравится. Я ей говорила: «Если господин Нарсис узнает, он будет недоволен». Но ведь она еще и не жила, не так ли? Она не понимает, что может обрадовать, а что – огорчить… Перестаньте плакать, потому что ее сердце по-прежнему принадлежит вам.

Ни малютка Фифи, ни Башляр не слушали ее, поэтому старуха повернулась к Огюсту и посетовала, что из-за этой истории ее крайне беспокоит будущее племянницы. Думаете, легко прилично пристроить юную девушку! Уж ей-то, проработавшей тридцать лет в золотошвейной мастерской братьев Мардьен на улице Сен-Сюльпис, где можно порасспросить про нее, не знать, ценой каких лишений работница сводит концы с концами в Париже, если хочет сохранить честь. Сама-то она, по своей доброте, приняла Фанни из рук своего брата, капитана Меню, когда тот уже был на смертном одре, и никогда не смогла бы содержать девочку на тысячу франков пожизненной ренты, позволившей ей наконец расстаться с иглой. Так что она очень надеялась, что умрет спокойно, препоручив ее заботам господина Нарсиса. И что вы думаете? Эта Фифи огорчила дядюшку своими глупостями!

– Вам, вероятно, знаком Вильнёв, это возле Лилля, – сказала она под конец. – Я оттуда. Это довольно большой город…

Но терпение Огюста было на исходе. Он оставил тетушку и повернулся к Башляру, чье бурное отчаяние постепенно шло на убыль.

– Я искал вас, чтобы спросить новый адрес Дюверье… Вам он наверняка известен.

– Адрес Дюверье, адрес Дюверье, – пробормотал дядюшка. – Вы хотите сказать, адрес Клариссы? Минуточку, погодите.

И он открыл дверь в спальню Фифи. Огюст с изумлением увидел выходящего оттуда Гелена, которого старик запер там на два оборота, чтобы тот успел одеться и был у него под рукой, когда дядюшка станет решать его судьбу. При виде сконфуженного и встрепанного молодого человека гнев Башляра разгорелся с новой силой.

– Как, мерзавец! Как мог ты, мой племянник, обесчестить меня!.. Ты порочишь наше имя, ты мараешь в грязи мои седины!.. Знай, ты плохо кончишь, однажды мы увидим тебя перед судом присяжных!..

Гелен слушал, опустив голову, одновременно смущенный и взбешенный. Он прошептал:

– Ну что