что углубился в неосвещенный пассаж возле церкви Святого Роха. Перед ним, в самом темном углу, у двери сомнительных меблирашек, Валери прощалась с каким-то бородатым господином. Она покраснела, бросилась к церкви и толкнула дверь. Затем, увидев, что молодой человек с улыбкой следует за ней, остановилась и дождалась его на паперти, где они принялись дружески беседовать.

– Вы меня избегаете, – сказал он. – Стало быть, сердитесь?

– Сержусь? – переспросила она. – Почему бы мне сердиться?.. Да хоть бы они все перегрызлись, мне до них дела нет!

Она заговорила о своем семействе. И тотчас излила на Октава свою давнюю обиду на Берту; поначалу намеками, чтобы испытать молодого человека, а затем, почувствовав в нем, еще раздраженном ночным происшествием, усталость от любовницы, Валери перестала стесняться и выложила все. Подумать только, что эта женщина называла ее продажной, это ее, которая в жизни не приняла ни единого су и даже подарка! Впрочем, да, изредка цветы – букетики фиалок. Но теперь-то всем известно, которая из них продается. А ведь она, Валери, давно ему говорила, что в один прекрасный день он увидит, сколько надо выложить, чтобы заполучить эту женщину.

– Что скажете? – спросила мадам Вабр. – Она обошлась вам дороже, чем букетик фиалок?

– Да-да, – трусливо пробормотал Октав.

В свою очередь, словно в отместку за все неприятности, которые она ему доставила, он тоже позволил себе несколько нелестных высказываний о Берте, назвал ее злюкой, даже признал, что она полновата. Он целый день прождал секундантов ее мужа и теперь должен вернуться, чтобы убедиться, что никто так и не приходил: нелепая затея – эта дуэль, от которой Берта могла бы его избавить. В конце концов он рассказал Валери об их дурацком свидании, размолвке и появлении Огюста, когда они даже еще и обняться не успели.

– Клянусь всем святым, – сказал он, – между нами еще ничего не было!

Развеселившись, Валери от души смеялась. Она проникала в нежную глубину этих признаний, становясь к Октаву ближе, как подруга, которой известно все. Временами их беседу прерывала покидающая церковь прихожанка; затем дверь снова бесшумно захлопывалась, и они опять оставались одни в обитом зеленым сукном тамбуре, словно в укромном монашеском скиту.

– Не знаю, почему я живу с этими людьми. – Валери вновь заговорила о своей семье. – О, разумеется, я тоже не совершенство. Но, скажу вам как на духу, они так мало меня интересуют, что у меня нет никаких угрызений совести… А если я признаюсь вам, до чего мне скучна любовь!

– Ну, не скажите! – весело возразил Октав. – Не все же делают такие глупости, как мы вчера… Бывают и моменты блаженства.

Тогда Валери доверилась ему. Вовсе не ненависть к мужу, к его вечной простуде, бессилию и непрестанной плаксивости маленького мальчика толкнула ее на дурной путь всего через полгода после замужества. Нет, временами она изменяла, сама того не желая, единственно потому, что ей в голову приходили мысли, которые она и сама не могла бы объяснить. Все рушилось, она заболевала, она даже могла бы убить себя. А раз ничто ее не сдерживало, не все ли равно, какой фокус выкинуть?

– Неужели правда? Ни одного мига блаженства? – снова спросил Октав, которого, видимо, только этот пункт и интересовал.

– Во всяком случае, клянусь вам, что ничего похожего на то, о чем рассказывают, – ответила Валери.

Октав взглянул на нее с приязнью и неподдельным сочувствием. Не за деньги и без удовольствия, – разумеется, это не стоило тех тревог, которые она испытывала, постоянно опасаясь, что ее застанут с любовником. Но при этом он ощущал, что самолюбие его удовлетворено, потому что в глубине души до сих пор был уязвлен тем, что когда-то она пренебрегла им. Так вот почему она отказала ему в тот вечер! Октав напомнил Валери об этом:

– А тогда, после вашего припадка…

– Да, не то чтобы вы мне не нравились, просто мне так не хотелось!.. И знаете, это даже хорошо, потому что иначе мы до сих пор ненавидели бы друг друга.

Она протянула ему свою затянутую в перчатку узкую ручку. Он стиснул ее и повторил:

– Это хорошо, согласен… мужчины, несомненно, больше любят тех женщин, которыми им не довелось обладать.

Их объединяла какая-то невероятная нежность. Растроганные, они некоторое время не разнимали рук. Затем, не сказав ни слова, толкнули крестом обитую железными полосками дверь церкви, где Валери оставила на попечение женщины, сдающей внаем стулья, своего сына Камиля. Ребенок уснул. Валери разбудила его, велела встать на колени и на мгновение сделала то же самое, спрятав лицо в ладонях, будто погруженная в горячую молитву. Она уже вставала, когда из исповедальни вышел аббат Модюи и по-отечески улыбнулся ей.

Октав просто прошел через церковь. Когда он вернулся к себе, весь дом был взбудоражен. Только задремавший в фиакре Трюбло не видел его. Стоящие в дверях своих заведений лавочники сурово взглянули на него. Владелец лавки канцелярских товаров напротив вдобавок обводил глазами фасад, будто обшаривая каждый камень; однако угольщик и зеленщица уже успокоились, и квартал снова обретал привычное ледяное достоинство. При виде Октава Лиза, которая болтала в подворотне с Адель, довольствовалась тем, что всего лишь окинула его пристальным взглядом; и под суровым присмотром Гура, который поприветствовал молодого человека, служанки снова принялись сетовать на дороговизну дичи. Наконец молодой человек стал подниматься по лестнице, и тут госпожа Жюзер, которая с самого утра подстерегала его, приоткрыла дверь, схватила его за обе руки, увлекла к себе в прихожую и поцеловала в лоб.

– Бедное дитя!.. – запричитала она. – Идите, я вас не держу. Заходите поболтать, когда все закончится.

Едва он вошел к себе, как заявились Дюверье и Башляр. Остолбенев при виде дядюшки, Октав собрался было назвать им имена двоих своих секундантов. Однако его гости, не отвечая, заговорили о своем почтенном возрасте и отчитали его за дурное поведение. Тут Октав сообщил им о своем намерении как можно скорее съехать с квартиры, и оба торжественно изрекли, что их удовлетворяет подобное доказательство его такта. Он здесь достаточно оскандалился, пора бы уже прекратить и пожертвовать своими страстями ради покоя порядочных людей. Дюверье тотчас откланялся и удалился, а Башляр у него за спиной пригласил молодого человека вместе поужинать нынче вечером.

– Что скажете? Я на вас рассчитываю. Внизу ждет Трюбло, мы с ним повесничаем… На Элеонору мне плевать. Но я не желаю с ней встречаться и побегу вперед, чтобы нас с вами не видели вместе.

Он спустился. Через пять минут к нему присоединился Октав, который был в восторге от подобной развязки. Он нырнул в фиакр, и унылая кляча, которая совсем недавно в течение семи часов возила обманутого мужа, прихрамывая, поволокла их к ресторану на Центральном рынке, где подавали восхитительные потроха.

Дюверье обнаружил Теофиля в глубине магазина. Валери только что пришла с прогулки, и они втроем болтали, когда появилась Клотильда, вернувшаяся с концерта. Кстати, она сообщила им, что, уходя туда, была совершенно спокойна и уверена, что исход дела всех удовлетворит. Между двумя супружескими парами наступило неловкое молчание. К тому же у Теофиля случился приступ такого чудовищного кашля, что он едва не выплюнул вставную челюсть. Все были заинтересованы в примирении, а потому воспользовались волнением, в которое их ввергли новые семейные неурядицы. Женщины расцеловались, Дюверье поклялся Теофилю, что наследство папаши Вабра его разоряет, однако пообещал, что возместит шурину ущерб, на три года избавив его от квартирной платы.

– Надо бы пойти успокоить бедолагу Огюста, – в завершение примирения предложил советник.

Он был уже на лестнице, когда из спальни Огюста раздался дикий крик, словно там резали какое-то животное. Вооружившись кухонным ножом, Сатюрнен на цыпочках проник в альков и там с горящими как угли глазами и пеной у рта набросился на Огюста.

– Говори, куда ты ее дел! – вопил он. – Верни ее мне, или я прирежу тебя