перед матерью бывшего любовника, унижалась перед ней, твердила, что только она одна может оказывать влияние на ее сына, и клялась в рабской покорности, если та вернет ей Леона. Разумеется, она пришла вовсе не для того, чтобы сказать эти слова; напротив, она обещала себе, что не выдаст своих чувств, но ее сердце разрывается на части, и она ничего не может поделать.

– Замолчите, милочка, мне неловко за вас, – с досадой отвечала госпожа Жоссеран. – У меня дочери, они могут вас услышать… Я ничего не знаю и знать не хочу. Если у вас с моим сыном какие-то дела, улаживайте их между собой. Я никогда не возьму на себя столь двусмысленную задачу.

Тем не менее она засыпала свою гостью советами. В ее годы следует покориться судьбе. Бог ей в помощь. Но если она хочет принести Небу искупительную жертву, надо отдать племянницу Леону. К тому же вдова вовсе не подходит ему – Леону нужна жена с приятным лицом, чтобы давать званые ужины. И госпожа Жоссеран с восхищением заговорила о сыне, ей лестно было подробно перечислять его лучшие качества и доказывать, что он достоин самых прекрасных женщин.

– И не забывайте, милочка, что ему еще нет тридцати. Мне было бы крайне неприятно огорчать вас, но ведь вы могли бы быть его матерью… О, разумеется, он знает, чем вам обязан, и я сама признательна вам. Вы останетесь его добрым ангелом. Но что прошло, того не воротишь. Ведь не надеялись же вы, право, что он всегда будет при вас!

Однако несчастная отказывалась внимать голосу разума – она только и хотела тотчас же заполучить его обратно. И мать рассердилась:

– Знаете что, сударыня, подите-ка вы вон! Я и так была чересчур снисходительна к вам… Мальчик больше не хочет вас видеть! И это понятно. Взгляните на себя! Теперь уж я сама стану напоминать ему о долге, если он вновь уступит вашим требованиям; потому что я вас спрашиваю: какая для вас обоих отныне может быть в этом корысть?.. Он как раз должен прийти сюда, и если вы рассчитывали на меня…

Из всего сказанного мадам Дамбревиль услышала только последнюю фразу. Она уже неделю выслеживала Леона, но все никак не могла встретиться с ним. Она просияла.

– Раз он должен прийти, я остаюсь! – вырвалось у нее.

И она поплотнее устроилась в кресле, как-то отяжелела в нем, вперив взгляд в пустоту, и затаилась, словно животное, которое ни за что не уступит, даже под страхом побоев. В отчаянии из-за того, что сказала слишком много, взбешенная этой обосновавшейся у нее в гостиной толстухой, которую она не осмеливалась выгнать вон, госпожа Жоссеран в конце концов оставила ее одну. К тому же ее встревожил доносившийся из столовой шум – ей показалось, что она узнала голос Огюста.

– Право слово, сударыня, где это видано! – сказала она, с силой захлопывая дверь. – Это верх бестактности!

Огюст и правда поднялся к родителям жены, чтобы объясниться с ними, еще накануне обдумав все, что он хочет сказать. Окончательно взбодрившийся и решивший не ходить в контору, Жоссеран надумал предаться удовольствиям и предлагал дочерям прогуляться, когда Адель объявила о приходе мужа Берты. Все растерялись. Молодая женщина побледнела.

– Как это – твой муж? Он же был в Лионе!.. Так вы мне лгали! Случилось какое-то несчастье, я уже два дня это чувствую.

Берта хотела было встать, но он удержал ее:

– Отвечай, вы опять поссорились? Из-за денег, не так ли? Верно, из-за приданого, из-за тех десяти тысяч франков, которые мы ему не выплатили?

– Да-да, из-за них, – вырвавшись, пробормотала Берта и убежала.

Ортанс тоже поднялась. Она бегом догнала сестру, и они укрылись в спальне. Торопливый шорох их юбок оставил в столовой какой-то панический трепет. Отец неожиданно оказался один посреди затихшей столовой. К его лицу, на котором отразилась вся безысходность прожитой жизни, тотчас вновь прихлынула землистая болезненная бледность. Пробил час, которого он так боялся, которого ждал с тревогой и стыдом: сейчас зять заговорит о страховке, а ему придется сознаться в бесчестной махинации, к которой он прибег.

– Входите, входите, дорогой Огюст, – сдавленным голосом произнес он. – Берта только что рассказала мне о вашей размолвке. Я немного нездоров, и меня щадят… Поверьте, мне неловко, что я не могу сейчас выплатить вам эти деньги. Я понимаю, с моей стороны было ошибкой обещать их вам…

Он говорил с трудом, словно сознающийся в своих грехах преступник. Огюст с недоумением слушал его. Он уже и сам навел справки и был в курсе этой мутной истории со страховкой; однако из страха, что грозная госпожа Жоссеран прежде заставит его вернуть с того света папашу Вабра, чтобы тот выдал обещанные десять тысяч франков, никогда не осмелился бы требовать выплаты от родителей жены. Но поскольку разговор зашел о деньгах, он с них и начал. Это был первый упрек.

– Да, сударь, мне все известно, вы изрядно одурачили меня своими байками. И ладно бы еще эти деньги! Меня оскорбляет ваше лицемерие! К чему эта история с несуществующей страховкой? К чему прикидываться заботливым и предлагать внести суммы, которые, по вашему же утверждению, вы могли бы получить только три года спустя? В действительности же у вас не было ни единого су!.. Подобное поведение на всех языках называют одним словом.

Жоссеран раскрыл было рот, чтобы выкрикнуть: «Я не виноват, это они!» Но он дорожил честью семьи, а потому опустил голову и взял на себя вину за некрасивый поступок. Огюст продолжал:

– Впрочем, все были против меня, вдобавок и Дюверье со своим прохвостом-нотариусом повел себя не лучшим образом; а ведь я же настаивал, чтобы страховку включили в брачный контракт как гарантию, но мне заткнули рот… И если бы я добился своего, вам пришлось бы совершить подлог. Да, сударь, подлог!

Услышав это обвинение, отец сильно побледнел и вскочил, собираясь ответить, что будет работать до конца своих дней, чтобы оплачивать счастье дочери. Но в этот момент в столовую вихрем ворвалась госпожа Жоссеран. Выведенная из себя упрямством мадам Дамбревиль, она уже совсем позабыла о своем старом платье из зеленого шелка, лиф которого окончательно расползся на ее гневно вздымавшейся груди.

– А? Что?! – крикнула она. – Кто это тут говорит о подлоге? Этот господин?.. Пойдите-ка прежде, сударь, на Пер-Лашез, спросите своего папашу, может, он раскошелится!

Хотя Огюст и ожидал этого, все же он был крайне оскорблен. Впрочем, она на этом не остановилась:

– У нас-то они есть, ваши десять тысяч франков, – продолжала она, высокомерно подняв голову. – Да-да, они здесь, в ящике письменного стола… Но мы вручим их вам только после того, как господин Вабр вернется, чтобы выдать вам обещанное… Что за семейка! Папаша-игрок, который нас всех околпачил, и зятек-вор, припрятавший наследство себе в карман!

– Ах вот вы как, вор? Вор! – доведенный до крайности, заикаясь, выкрикнул Огюст. – Воры передо мной, сударыня, они здесь!

С побагровевшими лицами они стояли друг перед другом. Жоссеран, которому не по силам было слышать такие резкости, развел их в разные стороны. Он умолял их успокоиться; его и самого затрясло, так что ему пришлось сесть.

– В любом случае, – после короткого молчания продолжил зять, – я не потерплю шлюхи в своем доме… Оставьте при себе свои деньги и свою дочь. Собственно, я для того и поднялся, чтобы это сказать.

– Вы уходите от разговора, – спокойно заметила мать. – Хорошо, давайте же поговорим об этом.

Но отец, которого окончательно покинули силы, в ужасе переводил взгляд с одного на другую. Он уже больше ничего не понимал. О чем они говорят? О какой шлюхе? Затем, когда он понял, что речь идет о его дочери, внутри у него что-то оборвалось и в груди образовалась зияющая рана, через которую стала медленно уходить его жизнь. Господи! Стало быть, он умирает из-за своего ребенка? Неужели он наказан за слабоволие? За то, что не сумел воспитать дочь? Мысль о том, что