Шрифт:
Закладка:
Но завтрак испортила неприятная сцена. Госпожа Жоссеран вдруг окликнула служанку:
– Что это ты там ешь?
Она уже некоторое время наблюдала за Адель, которая, тяжело переваливаясь в стоптанных башмаках, бродила вокруг стола.
– Ничего, сударыня, – ответила та.
– Как это, ничего!.. Я не слепая, ты жуешь, у тебя еще полон рот. И не втягивай щеки, все равно видно… И то, что ты ешь, лежит у тебя в кармане, верно?
Адель растерялась, хотела ретироваться в кухню. Но госпожа Жоссеран схватила ее за юбку:
– Я уже с четверть часа наблюдаю, как ты вытаскиваешь что-то из кармана, прячешь в кулак и засовываешь себе в рот… Что, вкусно? А ну-ка.
Она порылась в кармане служанки и достала горсть вареного чернослива, с которого еще стекал сок.
– Это еще что такое? – в бешенстве выкрикнула хозяйка.
– Чернослив, сударыня, – ответила кухарка, которая, поняв, что ее уличили, сделалась наглой.
– Ах, ты ешь мой чернослив! Так вот почему он так быстро заканчивается и больше не появляется на столе! Слыханное ли дело, чернослив! В кармане!
Заодно госпожа Жоссеран обвинила служанку в том, что та пьет хозяйский уксус. Пропадает все; картофелину нельзя оставить без того, чтобы и она исчезла!
– Да ты, милочка, просто бездонная бочка!
– Кормите меня, – дерзко парировала Адель, – тогда я и не позарюсь на вашу картошку.
Это уже было чересчур. Величественная и грозная, госпожа Жоссеран поднялась из-за стола:
– Ишь ты, грубиянка, замолчи!.. О, я знаю, тебя портят другие служанки. Едва в доме появляется какая-нибудь деревенщина, эти шельмы со всех этажей обучают дуреху всем своим фокусам… Ты больше не ходишь к мессе, зато принялась воровать!
Адель, которую и правда подзадоривали Лиза и Жюли, не сдавалась:
– Если уж я такая деревенщина, как вы говорите, нечего было меня нанимать… А теперь уж хватит.
– Поди вон, я отказываю тебе от места! – театрально вытянув руку в сторону двери, крикнула госпожа Жоссеран.
Дрожа всем телом, она снова села, а служанка, засунув в рот еще одну черносливину, неторопливо зашаркала растоптанными башмаками в кухню. Эдак ее выгоняли раз в неделю, так что она уже больше не пугалась. За столом наступила гнетущая тишина. В конце концов Ортанс заметила, что нет никакого смысла то и дело гнать служанку вон, чтобы вечно оставлять ее. Разумеется, она ворует и наглеет; но уж лучше эта, чем какая-нибудь другая, потому что эта хотя бы согласна прислуживать им, а вот другая не выдержала бы и недели, даже если бы имела разрешение пить уксус и рассовывать по карманам чернослив.
И все же завтрак завершился в обстановке милой задушевности. Сильно растроганный Жоссеран заговорил о бедняге Сатюрнене, которого в отсутствие отца вчера снова препроводили в дом умалишенных; старик верил, что с сыном в магазине приключился приступ буйного помешательства; так ему рассказали. Затем Жоссеран посетовал, что уже давно не видел Леона; и его супруга, которая после скандала со служанкой снова как в рот воды набрала, сдержанно ответила, что ждет его как раз сегодня; возможно, он придет к обеду. Молодой человек уже с неделю как порвал с мадам Дамбревиль, которая, чтобы сдержать свое обещание, хотела сосватать ему какую-то вдову, тощую и смуглую; сам же Леон рассчитывал жениться на племяннице господина Дамбревиля, очень богатой и невероятно красивой креолке с Антильских островов, которая в сентябре, после смерти отца, обосновалась у дядюшки. Между любовниками разыгрывались чудовищные сцены; сгорая от ревности и не имея сил уступить обворожительному цветку юности, мадам Дамбревиль отказывалась отдать Леону племянницу мужа.
– Что слышно насчет женитьбы? – деликатно поинтересовался Жоссеран.
Из-за Ортанс жена ответила ему с осторожностью. Теперь, когда ее сын преуспевал, она преклонялась перед Леоном; временами она даже попрекала отца, ставила сына мужу в пример и говорила, что мальчик – слава богу! – пошел в нее и не оставит жену голой и босой. Мало-помалу она распалялась:
– В конце концов, с него довольно! Было время, ему это не вредило. Но если тетка не отдает племянницу – прости-прощай! Он порвет с ней… И будет прав.
Из приличия Ортанс опустила голову, словно хотела совершенно скрыться за чашкой кофе. Зато Берта, которая теперь могла слушать все, при словах матери об успехах брата скорчила гримаску отвращения. Семейство уже вставало из-за стола, а повеселевший Жоссеран чувствовал себя гораздо лучше и сообщил, что все же отправится в контору, когда Адель принесла визитную карточку. В гостиной дожидается дама.
– Как? Неужели она! В такой час! – воскликнула госпожа Жоссеран. – А я без корсета!.. Ну что же. Придется поговорить с ней начистоту!
И верно, это была мадам Дамбревиль. Отец остался поболтать с дочерьми в столовой, а мать направилась в гостиную. Прежде чем открыть дверь, она беспокойным взглядом окинула свое старое платье из зеленого шелка, попробовала застегнуть его, сняла с подола приставшие соринки и ладонью затолкала в лиф выпирающую грудь.
– Надеюсь, вы извините меня, сударыня, – с улыбкой произнесла посетительница. – Вот, шла мимо, и мне захотелось узнать, как вы поживаете.
Гостья была затянута в корсет и причесана, ее строгий костюм плотно облегал фигуру, и держалась она непринужденно, как подобает обходительной женщине, которая заглянула проведать приятельницу. Только вот губы у нее дрожали и в светском поведении чувствовалось тревожное возбуждение, от которого она вся вибрировала. Поначалу, избегая произносить имя Леона, она заговорила о каких-то пустяках, потом медленно достала из кармана только что полученное от него письмо.
– Ах, это письмо, оно такое… – готовая заплакать, едва слышно пролепетала она изменившимся голосом. – За что он сердится на меня, сударыня? Вот уж он пишет, что ноги его больше у нас не будет!
И дрожащей рукой она лихорадочно протянула госпоже Жоссеран письмо. Та взяла его и равнодушно прочитала. Жестоко и сжато, в трех строках, Леон сообщал о разрыве.
– Видит Бог, – сказала она, возвращая письмо. – Возможно, он прав…
Но мадам Дамбревиль тотчас принялась расхваливать одну вдову, всего тридцати пяти лет, женщину очень достойную и достаточно богатую, которая столь энергична, что сделает своего мужа министром. Одним словом, она сдержала свое обещание, нашла для Леона прекрасную партию. Так почему же он сердится? И, не дожидаясь ответа, она вдруг решилась, нервно вздрогнула и назвала имя племянницы, Раймонды. Подумайте сами, как же это возможно? Шестнадцатилетний ребенок, дикарка, которая ничего не знает о жизни!
– Почему бы нет? – отвечала госпожа Жоссеран на каждое ее восклицание. – Почему бы нет, если он ее любит?
Нет, нет и нет! Он не любит ее, не может любить! Мадам Дамбревиль отбивалась, забывая о своих светских манерах.
– Поверьте, – заклинала она, – я прошу лишь немного благодарности… Ведь это я вывела его на верный путь, это благодаря мне он стал судебным аудитором, а свадебным подарком станет назначение помощником начальника канцелярии… Сударыня, умоляю вас, скажите ему, пусть он вернется, скажите ему, пусть доставит мне эту радость. Я взываю к его сердцу и к вашей материнской любви, я уповаю на все, что есть в вас благородного…
Она молитвенно сложила руки, ее голос прерывался. Повисло молчание, дамы стояли друг против друга. И вдруг посетительница, подавленная и полностью утратившая самообладание, разразилась неудержимыми рыданиями.
– Только не Раймонда! – захлебывалась она. – О нет, только не Раймонда!
Это было страдание любви, крик женщины, которая отказывается стареть, которая в неистовом припадке запоздалой страсти цепляется за последнего мужчину. Она схватила руки госпожи Жоссеран и, обливая их слезами, исповедовалась
