Но Кларисса не слушала его, она с пугливой нежностью прикасалась к инструменту. Вот уже месяц она брала уроки музыки. Это было ее давнишним тайным стремлением, несбыточной мечтой всей ее жизни, воплощение которой должно было посвятить ее в сан светской женщины. Убедившись, что ничего не сломано, она, единственно чтобы досадить любовнику, собралась уже удержать его, когда госпожа Боке, скрывая свою юбку, снова просунула голову в приоткрытую дверь:

– К тебе учитель музыки.

– Очень кстати, убирайся!.. Я пообедаю с Теодором. Ты нам не нужен.

Теодор, учитель музыки, был круглолицый румяный бельгиец. Кларисса тотчас уселась за инструмент; а он принялся пристраивать на клавиатуре и растирать ее пальцы, чтобы кисть расслабилась. На мгновение Дюверье, явно раздосадованный, замялся. Но эти господа ждали его, так что он пошел надевать башмаки. Когда он воротился, Кларисса пыталась играть гаммы, запинаясь и опрокидывая на присутствующих целую лавину фальшивых нот, так что Огюсту и Башляру едва не сделалось дурно. А вот Дюверье, которого доводили до исступления Моцарт и Бетховен в исполнении супруги, на минуту остановился позади своей любовницы и, несмотря на пробегавшие по его лицу нервные судороги, казалось, наслаждался звуками.

– У нее удивительное дарование, – прошептал он, обращаясь к своим посетителям.

И, поцеловав Клариссу в голову, на цыпочках вышел, оставив ее с Теодором. В прихожей, привычно ухмыляясь, долговязый проходимец-братец попросил у него франк на табачок. Затем, когда, спускаясь по лестнице, Башляр удивился, как это советник вдруг обратился к прелестям музыки, тот поклялся, что никогда не был ее противником, заговорил об идеале, признался, что простые гаммы Клариссы волнуют струны его души. Советник отличался неуемным стремлением приукрасить свои грубые мужские потребности нежными голубенькими цветочками.

Ожидавший в фиакре Трюбло угостил возницу сигарой и с живейшим интересом слушал его историю. Башляр непременно хотел обедать у Фойо; сейчас самое время, да и разговаривать лучше за едой. Затем, когда фиакр в очередной раз удалось сдвинуть с места, он ввел в курс дела Дюверье, который тотчас сделался очень серьезным.

По-видимому, у Клариссы, где Огюст не вымолвил ни слова, ему стало еще хуже; и теперь, сломленный этой нескончаемой прогулкой, с тяжелой больной головой, он впал в забытье.

Когда советник спросил его, как он намерен поступить, Огюст открыл полные ужаса глаза, мгновение помолчал и повторил уже неоднократно сказанную фразу:

– Драться, черт возьми!

Но голос советника как-то ослабел, и, опуская веки, словно желая, чтобы его оставили в покое, он добавил:

– Разве что вы придумаете что-то другое.

И тогда под громыхание тряской колымаги мужчины стали держать совет. Дюверье, как и Башляр, полагал, что дуэль необходима; он выказал большое волнение, представив, что кровь черной волной захлестнет лестницу принадлежащего ему дома; однако этого требовала честь, а честью не поступаются. Трюбло отличался широтой взглядов: слишком глупо, чтобы честь зависела от того, что он из приличия именовал женской слабостью. Огюст вяло соглашался одним лишь движением век: его уже раздражала воинственность этих двоих – им-то следовало бы способствовать примирению супругов. Несмотря на усталость, ему пришлось в который раз пересказывать ночную сцену, вспомнить о пощечине, которую он получил, и о той, которую дал. И вскоре измена как-то забылась, и разговор уже касался только этих двух пощечин: пытаясь найти в них удовлетворяющее всех решение, собеседники толковали и всесторонне анализировали их.

– Вот еще тонкости! – с пренебрежением воскликнул в конце концов Трюбло. – Они обменялись пощечинами, выходит, они квиты.

Потрясенные Дюверье и Башляр переглянулись. Однако они уже добрались до ресторана, и дядюшка объявил, что прежде они должны пообедать – это прояснит их мысли. Он приглашает, объявил старик и заказал обильный обед с самыми невероятными блюдами и винами, так что они три часа просидели в отдельном кабинете. О дуэли даже не упоминали. Едва подали закуски, разговор зашел о женщинах. Фифи и Клариссу подробно обсуждали, вертели и так и сяк, разбирали по косточкам. Теперь дядюшка во всем винил себя, чтобы советник не подумал, что его, Башляра, беспардонно бросили. А тот, дабы взять реванш за тот вечер, когда торговец застал его плачущим посреди пустой квартиры на улице Серизе, так вдохновенно лгал о своем счастье, что сам в него поверил и растрогался. Мигрень мешала Огюсту есть и пить, однако, облокотившись на стол, он не сводил со своих сотрапезников мутного взгляда и делал вид, что прислушивается. За десертом Трюбло вспомнил о кучере фиакра, ждавшем на улице, и из сострадания велел, чтобы ему отнесли остатки еды и недопитое вино; потому что, сказал он, по некоторым деталям он чует в нем бывшего священника. Пробило три часа. Дюверье сетовал, что ему необходимо присутствовать на ближайшем заседании суда присяжных; сильно перебравший Башляр отхаркивался в сторону, прямо на брюки Трюбло, который этого не замечал; так бы день и завершился, за ликерами, если бы Огюст вдруг резко не очнулся.

– Ну что, как мне поступить? – спросил он.

– А вот так, мальчик мой, если хочешь, – ответил дядюшка, неожиданно обратившись к нему на «ты». – Мы спокойно вытащим тебя из этой беды… Вот еще глупость, не будешь же ты драться.

Казалось, такое решение никого не удивило. Дюверье одобрительно кивнул. Дядюшка продолжал:

– Мы с господином советником поднимемся к твоему субчику, и эта скотина принесет тебе извинения, или я не Башляр… Едва завидев меня, он тотчас сдрейфит, просто потому, что я попусту с дивана не встану. Я миндальничать не привык!

Огюст пожал ему руку; однако головная боль становилась невыносимой, и от этих слов ему, по-видимому, ничуть не полегчало. В конце концов компания покинула отдельный кабинет. Возница, сидя в фиакре, стоящем у самого тротуара, еще обедал; сильно навеселе, он стряхнул крошки и по-братски хлопнул Трюбло по животу. Только вот лошадь, которой ничего не перепало, отчаянно замотала головой и отказалась сдвинуться с места. Ее принялись толкать, и она в конце концов стала спускаться по улице Турнон, – казалось, она не перебирает ногами, а попросту катится. Пробило четыре, когда фиакр остановился на улице Шуазель. Огюст проездил семь часов. Трюбло не вышел из фиакра и заявил, что оставит его за собой и дождется Башляра, которого хочет угостить ужином.

– Долго же ты, право слово! – бросившись навстречу брату, воскликнул Теофиль. – Я уж тревожился, жив ли ты.

Едва они вошли в магазин, Теофиль рассказал, как провел день. С девяти утра он следил за домом. Но ничего не происходило. В два часа дня Валери отправилась в Тюильри с их сынишкой Камилем. Потом, около половины четвертого, он видел, как из дому выходит Октав. И все, даже у Жоссеранов как будто никто не шевелился. Когда Сатюрнен, который в поисках сестры заглянул под столы и кровати, поднялся к родителям, чтобы спросить, где Берта, госпожа Жоссеран, чтобы избавиться от своего сынка, захлопнула дверь прямо у него перед носом, сказав, что той нет. С тех пор, стиснув зубы, безумец рыщет по дому.

– Что поделаешь, – сказал Башляр. – Подождем этого господина здесь. Мы увидим, когда он вернется.

От нестерпимой головной боли Огюст едва держался на ногах. И Дюверье посоветовал ему лечь в постель. Другого средства от мигрени нет.

– Идите же к себе, мы в вас больше не нуждаемся. О результате мы известим… Дорогой мой, волнения вам совсем ни к чему.

И обманутый муж отправился в постель.

В пять часов его союзники все еще поджидали Октава. Тот же, поначалу без всякой цели, единственно чтобы проветриться и позабыть о ночном происшествии, прошелся мимо «Дамского Счастья», где остановился раскланяться с одетой в глубокий траур госпожой Эдуэн, которая стояла на пороге. Когда он сообщил ей, что уходит от Вабров, она спокойно спросила, почему бы ему не воротиться к ней. Они тотчас, не раздумывая, сговорились. Пообещав приступить к работе уже завтра, он откланялся и продолжил свою прогулку с ощущением смутного сожаления. Случай снова спутал его расчеты. Поглощенный своими планами, молодой человек уже битый час бродил по кварталу, когда, подняв голову, заметил,