Она говорила об этом обстоятельно, как о деле, а он смотрел на эту красивую женщину с правильными чертами лица, на ее очень белый лоб под гладко зачесанными темными волосами. И жалел, что не сделал новой попытки стать ее любовником, когда она овдовела.

– Это очень серьезно, – пробормотал он. – Вам следует хорошенько подумать.

Она, разумеется, была того же мнения. И заговорила о своем возрасте:

– Я уже стара, господин Октав, я на пять лет старше вас…

Потрясенный, решив, что все понял, Октав не дал ей договорить. Он схватил ее за руки.

– О сударыня!.. О сударыня! – повторял он.

Но она высвободилась и поднялась. И прикрутила газ.

– Нет, на сегодня довольно… У вас прекрасные идеи, и я, разумеется, считаю, что именно вы могли бы их воплотить. Однако есть некоторые сложности, этот план требует осмысления. Я знаю вас как очень дельного человека. Рассмотрите его, и я тоже подумаю. Потому-то я и поставила вас в известность. Позже мы еще об этом поговорим.

Несколько недель они не возвращались к этому вопросу. Дела в магазине шли своим чередом. Поскольку госпожа Эдуэн была спокойна и все так же улыбалась, без малейшего намека на возможную нежность, он поначалу притворился таким же безмятежным и, подобно ей, в конце концов доверившись естественному ходу событий, впал в состояние блаженной умиротворенности. Госпожа Эдуэн с удовольствием твердила, что разумные решения приходят сами собой. А потому никогда не спешила. Начавшиеся пересуды о ее близости с молодым человеком ничуть не трогали ее. Оба выжидали.

Весь дом на улице Шуазель готов был поклясться, что этот брак – дело решенное. Октав отказался от своей комнаты и поселился поблизости от «Дамского Счастья» на улице Нёв-Сент-Огюстен. Он теперь никого не посещал, ни Кампардонов, ни Дюверье, которые были возмущены его скандальными любовными похождениями. Даже Гур, завидев молодого человека, притворялся, будто не узнает его, чтобы не раскланиваться. Только Мари и мадам Жюзер, встретив его утром в своем квартале, останавливались у ближайшей подворотни, чтобы с ним поболтать: мадам Жюзер, которая страстно расспрашивала его о госпоже Эдуэн, звала его как-нибудь заглянуть к ней, чтобы не торопясь обсудить эту тему. Мари, огорченная новой беременностью, рассказывала об отчаянии Жюля и страшном гневе своих родителей. Затем, когда слухи о его браке стали реальностью, молодой человек был поражен учтивым поклоном Гура. Еще не помирившийся с Октавом Кампардон дружески кивнул ему с противоположной стороны улицы; а Дюверье, заглянув как-то вечером в магазин, чтобы купить перчатки, выказал ему крайнюю любезность. Весь дом постепенно склонялся к тому, чтобы простить его.

Впрочем, дом вновь обрел буржуазную добропорядочность. За дверьми красного дерева разверзались бездны добродетели; господин с четвертого этажа все так же раз в неделю приходил работать; весь облик второй госпожи Кампардон свидетельствовал о самых строгих принципах нравственности; служанки выставляли напоказ ослепительно-белые фартуки; и уютную тишину лестницы нарушали только звуки фортепиано: со всех этажей, словно нездешняя религиозная музыка, доносились все те же вальсы.

И все же в доме по-прежнему царила тревожная атмосфера супружеской измены; неразвитые умы этого не ощущали, однако людям тонкой нравственной организации такая обстановка претила. Огюст упорно не желал воссоединяться с женой, так что, пока Берта будет жить у родителей, скандальная ситуация не забудется, а ее ощутимые последствия сохранятся. Впрочем, никто из жильцов вслух не описывал подлинных подробностей происшествия, которые всех смутили бы. По молчаливому согласию, даже не сговариваясь, все постановили, что разногласия между Огюстом и Бертой возникли из-за десяти тысяч франков, что это заурядная ссора из-за денег: так было гораздо удобнее. Отныне об этом можно было упоминать при барышнях. Интересно, заплатят родители или не заплатят? И трагическое событие воспринималось не в пример проще: ни один обитатель квартала не удивился и не возмутился бы при мысли о том, что из-за денег супруги могут осыпать друг друга пощечинами. Впрочем, эта высоконравственная договоренность добропорядочных буржуа не помешала событиям идти своим чередом; и, несмотря на стойкое спокойствие жильцов перед лицом беды, их чувство собственного достоинства было жестоко уязвлено.

Это незаслуженное и нескончаемое бедствие особенно угнетало Дюверье как домовладельца. Вот уже некоторое время Кларисса изводила его до такой степени, что он порой приходил плакаться к жене. Но скандал с супружеской изменой и его тоже поразил в самое сердце; он уверял, что замечает, как прохожие взглядами окидывают сверху донизу дом, который они с тестем так любовно украшали семейными добродетелями. Так не могло продолжаться. И Дюверье говорил, что для собственного душевного спокойствия ему необходимо освежить атмосферу дома. А посему ради приличия упорно склонял Огюста примириться с женой. Тот, как на беду, отказывался, и в этом его поддерживали очень довольные крахом его семьи и подогревавшие его негодование Теофиль и Валери, которые окончательно обосновались за кассой. И тут, поскольку дела в Лионе шли плохо и из-за отсутствия средств магазин шелков постепенно приходил в упадок, Дюверье осенила весьма выгодная мысль. Жоссераны наверняка страстно мечтают избавиться от дочери: надо бы предложить, чтобы обманутый муж принял ее, но только при условии, что они выплатят ему пятьдесят тысяч приданого. А что, ведь дядюшка Башляр, уступив их настойчивости, наконец может выдать эту сумму. Поначалу Огюст наотрез отказался принять участие в этой сделке; даже получив сто тысяч, он и то будет считать, что его обобрали. Однако потом, вспомнив об апрельских платежах, поддался уговорам советника, который отстаивал интересы нравственности и твердил исключительно о необходимости свершить благое дело.

Когда согласие было достигнуто, Клотильда выбрала в качестве посредника аббата Модюи. Дело было деликатного свойства, вмешаться в него, не опасаясь быть скомпрометированным, мог только священник. Аббат же действительно сильно горевал по поводу несчастий, обрушившихся на один из самых примечательных домов его прихода; он уже и сам предлагал прибегнуть к его советам, опыту и авторитету, чтобы положить конец скандальной ситуации, которая могла бы порадовать врагов церкви. Однако, когда Клотильда упомянула приданое и попросила передать Жоссеранам условия Огюста, аббат опустил голову и скорбно умолк.

– Брат требует только те деньги, что ему причитаются, – твердила молодая женщина. – Поймите, это вовсе не торг… К тому же брат будет очень на этом настаивать.

– Мне надо идти, – в конце концов пробормотал священник.

У Жоссеранов со дня на день ожидали предложений противной стороны. Валери, разумеется, проболталась, и жильцы гадали, что будет. Неужели они столь стеснены в деньгах, что оставят дочь при себе? Найдут ли они пятьдесят тысяч, чтобы избавиться от нее? С тех пор как встал этот вопрос, госпожа Жоссеран пребывала в постоянном гневе. Что вы думаете! Они столько натерпелись, выдавая Берту замуж в первый раз, а теперь изволь выдавать снова! Ничего не изменилось, опять требуют приданого, опять начнутся сложности с деньгами. Никогда еще ни одной матери не приходилось заново браться за такой труд. А все из-за этой дуры, которая настолько глупа, что забыла о долге жены! Родительский дом превращался для Берты в настоящий ад, она терпела нескончаемую пытку; даже ее сестра Ортанс, взбешенная тем, что больше не может спать одна, теперь не произносила ни единой фразы, в которой не сквозил бы какой-нибудь оскорбительный намек. Дошло до того, что Берту стали попрекать едой. Не странно ли: иметь где-то там мужа и при этом объедать и так небогатых родителей. И молодая женщина в отчаянии всхлипывала в углу и ругала себя за трусость, однако не находила в себе смелости спуститься к Огюсту, припасть к его ногам и крикнуть: «Вот она, я! Бей меня, несчастней мне уже не быть»! Один только старик Жоссеран был нежен с дочерью. Но грехи и слезы девочки убивали его, а жестокость семьи не давала житья. Взяв в конторе бессрочный отпуск, он почти не вставал с постели. Пользовавший его доктор Жюйера полагал, что у него нарушение состава крови: это была общая изношенность тела, затронувшая все органы.

– Ты добьешь отца, и он умрет от горя,