А Берта теперь не осмеливалась даже войти в спальню больного. Стоило отцу с дочерью оказаться вдвоем, они плакали и еще пуще расстраивали друг друга.

Наконец госпожа Жоссеран приняла важное решение: смирившись с тем, что вновь придется унижаться, она пригласила дядюшку Башляра. Она охотно сама выложила бы пятьдесят тысяч, если бы они у нее были, лишь бы не держать при себе взрослую замужнюю дочь, чье присутствие компрометировало ее вторники. Вдобавок ей стали известны такие чудовищные вещи о дядюшке, что, если он не проявит любезность, она наконец выскажет ему все, что о нем думает.

За столом Башляр повел себя крайне непристойно. Он явился уже сильно навеселе, потому что, лишившись Фифи, забыл о сильных страстях. К счастью, из опасений быть скомпрометированной, госпожа Жоссеран никого, кроме него, не пригласила. За десертом этот впавший в детство гуляка сбивчиво рассказывал скабрезные анекдоты и неожиданно уснул на полуслове. Пришлось разбудить его, чтобы отвести в спальню, где лежал Жоссеран. Там уже все было готово для того, чтобы разжалобить старого пьянчугу: перед ложем отца стояли два кресла: одно для матери, другое – для дядюшки. Берта и Ортанс разместятся подле них. Вот тут-то и посмотрим, осмелится ли дядюшка в присутствии умирающего, в этой печальной обстановке, при тусклом свете коптящей лампы, в очередной раз изменить своим обещаниям.

– Нарсис, – молвила госпожа Жоссеран, – положение серьезное…

И принялась спокойным торжественным голосом описывать это положение: прискорбное происшествие, приключившееся с дочерью; возмутительная продажность зятя; принятое ею решение выплатить тому пятьдесят тысяч франков, чтобы покончить со скандалом, покрывающим позором всю семью…

– Вспомни, что ты обещал, Нарсис, – внезапно посуровев, продолжила она. – В тот вечер, когда был подписан брачный контракт, ты бил себя в грудь и клялся, что Берта может рассчитывать на сердечное отношение своего дядюшки. И что же? Где это отношение? Настал момент проявить его… Сударь, поддержите меня, – обратилась она к мужу. – Если позволит ваше болезненное состояние, напомните ему, в чем его долг.

Из любви к дочери и вопреки глубокому отвращению Жоссеран пробормотал:

– Это правда, Башляр. Вы обещали. Прошу вас, прежде чем я отойду в мир иной, доставьте мне удовольствие, поступите, как пристало порядочному человеку.

Однако в надежде растрогать дядюшку Берта и Ортанс слишком часто подливали в его бокал. И теперь он пребывал в таком состоянии, что от него уже ничего невозможно было добиться.

– А? Что? – бормотал он заплетающимся языком, и ему даже не приходилось преувеличивать свое опьянение. – Никогда не обещал… Не понимаю ничего… Повтори-ка, что ты сказала, Элеонора…

Та начала заново, заставила плачущую Берту поцеловать дядюшку, заклинала его здоровьем мужа, доказывала, что, дав пятьдесят тысяч франков, он исполнит свой священный долг. Но когда тот опять заснул, нимало не растрогавшись видом больного и этой скорбной комнаты, госпожа Жоссеран вдруг разразилась бранью:

– Знаешь ли, Нарсис, все это слишком затянулось, ты прохвост!.. Мне известно все твое свинство… Ты только что выдал свою любовницу за Гелена и подарил им пятьдесят тысяч франков, ту самую сумму, которую пообещал нам… Ах, как мило, хорош же малыш Гелен в новой роли! А ты – ты еще гаже, ты лишаешь нас куска хлеба, ты позоришь свое состояние! Да, ты позоришь его, воруя у нас деньги, которые принадлежали нам, для этой шлюхи!

Она еще никогда так не отводила душу. Ортанс в смятении принялась готовить отцу питье, чтобы прийти в себя. От этой сцены больного бросило в жар, он заметался в постели.

– Умоляю тебя, Элеонора, замолчи, он ничего не даст… Если ты хочешь ругать его, уйдите отсюда, чтобы я вас не слышал, – дрожащим голосом повторял Жоссеран.

К просьбе отца присоединилась Берта, которая расплакалась еще пуще:

– Довольно, мама, сделай папе приятное… Господи! Как же я несчастна, что стала причиной всех этих ссор! Уж лучше мне уйти и умереть где-нибудь.

Тогда госпожа Жоссеран напрямик спросила дядюшку:

– Так согласен ты или нет дать пятьдесят тысяч франков, чтобы твоя племянница могла смотреть людям в глаза?

Тот, растерявшись, путался в объяснениях:

– Да пойми ты, я застал Гелена и Фифи. Что делать? Пришлось их поженить… Я ни при чем.

– Согласен ты дать ей приданое, которое обещал?! – в ярости повторила госпожа Жоссеран.

Башляр покачивался, его опьянение так усилилось, что он уже не находил слов.

– Не могу, слово чести! Совершенно разорен. Иначе бы тотчас… Положа руку на сердце, ты же знаешь…

Угрожающе взмахнув рукой, госпожа Жоссеран прервала его:

– Ну что же, я соберу семейный совет и отправлю тебя под опеку. Когда родственники впадают в детство, из помещают в больницу.

Дядюшка вдруг крайне разволновался. Он огляделся: тускло освещенная спальня показалась ему зловещей; он посмотрел на умирающего, который приподнялся при помощи дочерей и пил с ложечки какую-то темную жидкость. И тут сердце Башляра оборвалось, он разрыдался и принялся обвинять сестру в том, что та никогда его не понимала.

А ведь он и так уже несчастен из-за предательства Гелена. Они же знают, какой он чувствительный, зря они пригласили его на ужин – только еще больше расстроили. И наконец, вместо пятидесяти тысяч дядюшка предложил отдать всю свою кровь.

Обессилев, госпожа Жоссеран не стала ему отвечать; тут служанка сообщила о приходе доктора Жюйера и аббата Модюи. Они встретились на лестничной площадке и вместе вошли в квартиру. Доктор счел, что состояние Жоссерана заметно ухудшилось из-за тягостной сцены, в которой тому пришлось участвовать. Когда же аббат, со своей стороны, хотел увести госпожу Жоссеран в гостиную, ибо имеет к ней поручение, та тотчас догадалась, от чьего имени он явился, и величаво возразила, что она среди своих близких и при них можно говорить все. Даже доктор не будет лишним, поскольку врач – тот же исповедник.

– Сударыня, – кротко ответил ей несколько растерявшийся священник, – прошу вас усмотреть в моих действиях лишь горячее желание примирить оба семейства…

Аббат заговорил о милосердии Божием, особо остановился на той радости, которую испытает, когда покончит с этим невыносимым вопросом и успокоит души порядочных людей. Он называл Берту «бедное дитя», отчего у той снова и снова лились слезы; и все это – таким отеческим тоном, в столь продуманных выражениях, что Ортанс даже не пришлось покидать комнату. Однако аббат был вынужден коснуться пятидесяти тысяч франков, – казалось, супругам остается только броситься друг другу в объятья, когда он поставил выплату приданого непременным условием примирения.

– Господин аббат, – сказала госпожа Жоссеран, – позвольте мне прервать вас. Мы крайне тронуты вашими усилиями. Но никогда! Вы слышите, никогда мы не станем торговать честью дочери… Те люди уже примирились за счет этого ребенка. О, я все знаю! Они были на ножах, а теперь не расстаются и только и делают, что разоряют нас… Нет, господин аббат, торг был бы позором…

– Однако мне представляется, сударыня… – отважился было возразить аббат.

Не дав ему договорить, госпожа Жоссеран высокомерно продолжала:

– Здесь мой брат. Можете спросить его… он только что твердил мне: «Элеонора, я принесу тебе эти пятьдесят тысяч, исправь это досадное недоразумение». Так вот, господин аббат, спросите его, каков был мой ответ. Встань, Нарсис. Скажи правду.

Сидевший в кресле в глубине комнаты дядюшка уже снова уснул. Он зашевелился, забормотал какие-то бессвязные слова. Однако сестра настаивала, так что он приложил руку к сердцу и заплетающимся языком промямлил:

– Коли речь идет о долге, надо выполнять… Семья прежде всего.

– Вы слышали! – торжествующе воскликнула госпожа Жоссеран. – Никаких денег, это низко!.. Передайте этим людям, что уж мы-то не умрем, подобно некоторым, не расплатившись. Приданое здесь, мы бы его отдали, однако, если его требуют как выкуп за нашу дочь, это чересчур низко… Пусть сперва Огюст