Шрифт:
Закладка:
– Хотите, я провожу вас до дверей ваших родителей? – спросил Кампардон. – Ваше место у них.
Берта испуганно отказалась.
– Тогда подождите, я выгляну на лестницу, а то, если с вами что-то случится, я себе никогда этого не прощу.
Лиза по-прежнему стояла со свечой посреди прихожей. Он взял у нее из рук подсвечник, вышел на площадку и тотчас вернулся:
– Уверяю вас, там никого нет… Поскорее бегите.
Тогда Берта, которая все это время не проронила ни слова, сдернула с плеч вязаную шерстяную шаль и бросила ее на пол.
– Заберите! Это ваше… На что это мне, если он меня убьет? – горестно пробормотала она.
И удалилась во тьму, как и пришла, в одной рубашке.
Заперев дверь на два оборота, Кампардон яростно прошипел:
– Пусть он прибьет тебя в другом месте!
Лиза у него за спиной расхохоталась, и он добавил:
– Нет, право слово, стоит один раз впустить, и они станут приходить что ни ночь… Тут каждый за себя. Сотню франков я бы ей ссудил, но рисковать своей репутацией – нет уж, увольте!
В спальне приходили в себя Роза и Гаспарина. Видали бесстыдницу! Разгуливать голой по лестнице! Подумать только, бывают же такие женщины, которые уже никого и ничего ни в грош не ставят, когда им приспичит! Однако уже почти два часа, пора спать. И муж с женой снова поцеловались: спокойной ночи, дорогой, спокойной ночи, душечка моя. Каково? Плохо ли любить друг друга и всегда жить в согласии, когда в других семьях случаются подобные катастрофы? Роза снова взялась за Диккенса, который соскользнул ей на живот; ей довольно и книжки: она прочтет еще несколько страниц, а потом, утомленная переживаниями, уснет, как всегда по вечерам, уронив ее на постель.
Кампардон последовал за Гаспариной, подождал, пока она уляжется, и устроился рядом. Оба ворчали: простыни холодные, лежать неудобно, пройдет еще полчаса, прежде чем удастся согреться.
А Лиза, которая не сразу поднялась к себе, вернулась в спальню к Анжель и сказала ей:
– Дамочка подвернула ножку… Покажите-ка мне, как она ее подвернула.
– А вот так! – отвечала девочка, бросаясь на шею служанки и целуя ее в губы.
На лестнице Берту снова пробила дрожь. Было холодно, отопление включали только первого ноября. Тем временем страх унялся. Она спустилась, подошла к двери своей квартиры: ничего, ни звука. Она снова поднялась и, не осмеливаясь приблизиться к комнате Октава, прислушалась: мертвая тишина, ни шороха. Тогда она присела на коврик у родительской двери, надеясь дождаться Адель; мысль о том, чтобы во всем признаться матери, пугала ее, будто она все еще была маленькой девочкой. Но мало-помалу от чопорной тишины лестницы ей снова сделалось тревожно. Как темно и зловеще. Берту никто не видел, однако ее смущало, что она сидит вот так, в одной рубашке, среди всего этого добропорядочного великолепия позолоты и искусственного мрамора. Безупречная честность супружеских альковов бросала ей упреки из-за высоких дверей красного дерева. Никогда еще от дома не веяло таким целомудрием. Потом сквозь окна на площадки пролился лунный свет, и лестница сделалась похожей на церковь: от вестибюля к людским поднималась благоговейность, на всех этажах клубились во тьме буржуазные добродетели, и только белела в бледном лунном свете нагота молодой женщины. Берте казалось, что даже стены стыдятся ее; с ужасом ожидая появления призрака Гура в ермолке и домашних туфлях, она одернула рубашку, пытаясь укрыть ноги.
Услышав какой-то шум, молодая женщина в испуге вскочила и чуть было не забарабанила кулаками в дверь материнской квартиры, когда услышала, что ее кто-то зовет.
Голос был едва слышный, как дуновение:
– Мадам… мадам…
Берта глянула вниз. Но никого не увидела.
– Мадам… мадам. Это я.
И появилась Мари, тоже в рубашке. Она услышала шум скандала, потихоньку, стараясь не разбудить Жюля, выбралась из постели и, не зажигая света в маленькой гостиной, стала прислушиваться.
– Зайдите к нам… Какая беда с вами приключилась. Не бойтесь меня.
Она успокаивала Берту и шепотом рассказывала ей, что произошло после ее бегства. Мужчины не причинили друг другу вреда: Октав, чертыхаясь, придвинул к двери комод и закрылся у себя; а Огюст пошел вниз, унося оставленные женой вещи: ботинки и чулки, которые он, увидев, что они валяются в комнате, машинально подобрал и завернул в ее пеньюар. Так что все закончилось. Завтра, разумеется, никто не позволит им драться.
Но Берта все стояла на пороге, еще неизжитый страх и стыд мешали ей войти к этой даме, к которой обычно она не наведывалась. Поэтому Мари пришлось взять ее за руку:
– Ложитесь здесь, на кушетке. Я принесу вам шаль и схожу к вашей матушке… Боже мой! Вот ведь беда! Когда любишь, не думаешь об осторожности.
– Ах, было бы ради чего! – вздохнула Берта, и в этом вздохе вылилась вся боль этой нелепой и жестокой ночи. – Не зря он чертыхался. Если он чувствует то же, что и я, то наверняка сыт по горло!
Разумеется, речь зашла об Октаве. Обе они умолкли, а потом внезапно стали всхлипывать и обнялись, ощупью найдя друг друга в темноте. Голые руки судорожно переплелись, залитые слезами теплые груди смялись под распахнувшейся рубашкой. Их охватила беспредельная усталость, смертная тоска – это был конец всему. Они больше не говорили ни слова, их слезы все лились и лились в тишине благопристойного дома, спящего глубоким сном.
XV
Утреннее пробуждение дома было исполнено величественного буржуазного достоинства. Ничто на лестнице не сохранило следов ночного происшествия: ни искусственный мрамор, в котором отражалась фигура бегущей женщины в одной рубашке, ни коврик под дверью, с которого уже испарился запах ее обнаженного тела. Разве что Гур, поднявшийся около семи часов, чтобы привычно обойти дом, все что-то вынюхивал. Но то, что его не касалось, его не касалось. А потому, когда, спустившись, консьерж заметил во дворе двух служанок, Лизу и Жюли, которые наверняка судачили о том, что случилось ночью, – уж слишком они были возбуждены, он так сурово глянул на них, что девушки мгновенно разбежались в разные стороны. Тогда Гур вышел посмотреть, спокойно ли на улице. Там было тихо. Впрочем, служанки, похоже, уже всем растрезвонили, потому что соседки останавливались, торговцы выходили на порог своих лавок и, задрав головы, всматривались в окна, словно зеваки, толпящиеся у дома, где произошло преступление. Однако богатый фасад внушал некоторое почтение, так что люди умолкали и деликатно проходили мимо.
В половине восьмого появилась госпожа Жюзер в пеньюаре. Чтобы проследить за Луизой, как она сказала. Глаза у нее блестели, и всю ее как будто лихорадило. Она остановила Мари, которая поднималась к себе от молочницы, и хотела было поболтать с ней, однако ничего из молодой женщины не вытянула, даже не смогла узнать, как мать приняла провинившуюся дочь. Тогда, сославшись на необходимость дождаться почтальона, она заглянула к консьержу и после некоторого колебания спросила, что же это не спускается господин Октав, уж не приболел ли он. Гур ответил, что не знает; впрочем, господин Октав не имеет обыкновения спускаться раньше десяти минут девятого. В это время мимо привратницкой прошла вторая госпожа Кампардон, бледная и надменная; все поклонились ей. А госпоже Жюзер все же пришлось подняться к себе, но на своей площадке ей посчастливилось встретиться с архитектором, который как раз спускался, натягивая перчатки. Они обменялись мрачными взглядами; он пожал плечами.
– Бедные они, бедные! – пробормотала она.
– Да нет же, поделом им! – ответил в сердцах тот. – Пример для других… Я ввожу шельмеца в приличный дом, умоляя его не приглашать сюда женщин, так он, видите ли, будто в насмешку надо мной, спит с женой домовладельца!.. И как я
