Они уже приступили к десерту, когда Кампардон воскликнул:

– Кстати, дорогой друг, знаете ли вы, что Дюверье нашел… – Он едва не назвал Клариссу, но, вспомнив о присутствии Анжель, осекся и, искоса глянув на дочь, продолжил: –… свою родственницу, ну, вы знаете…

И он принялся поджимать губы и подмигивать, чтобы Октав, который все никак не мог уразуметь, о ком речь, наконец понял.

– Да, я повстречал Трюбло, и он мне рассказал. Третьего дня, когда лило как из ведра, Дюверье укрылся на каком-то крыльце, и что же он видит? Свою родственницу, которая отряхивает зонтик… А ведь Трюбло целую неделю разыскивал ее, чтобы вернуть Дюверье.

Анжель скромно потупилась и теперь, не поднимая глаз, поглощала крупные куски мяса. Впрочем, в семье строго следили за благопристойностью.

– Хороша она, его родственница? – спросила Октава Роза.

– Как сказать, – ответил тот. – Кому что нравится.

– Однажды она имела наглость заявиться в магазин, – вступила в разговор Гаспарина, которая, несмотря на собственную худобу, ненавидела тощих. – Мне ее показали. Ну сущий стручок!

– Да нам-то что за дело! – решил закрыть тему архитектор. – Дюверье снова на крючке. А вот бедняжка его жена…

Он хотел сказать, что Клотильда, наверное, почувствует облегчение и ей следовало бы радоваться… Но тут снова вспомнил про Анжель, принял удрученный вид и заявил:

– Родственники не всегда ладят между собой… Господи, да в каждой семье случаются размолвки.

Стоя по другую сторону стола с перекинутой через руку салфеткой, Лиза смотрела на Анжель, а та в приступе безудержного смеха уткнулась носом в стакан, стараясь пить как можно медленнее.

Около десяти Октав сослался на усталость и поднялся к себе. Несмотря на восторженность Розы, ему было не по себе среди этих милых людей: он ощущал постоянно растущую враждебность Гаспарины. А ведь он не сделал ей ничего худого. Она просто ненавидела красивого мужчину, подозревая, что ему принадлежат все женщины в доме. И это приводило ее в крайнее раздражение, хотя она не испытывала к нему ни малейшего влечения. В сущности, ее просто одолевала инстинктивная злоба слишком рано постаревшей женщины.

Едва Октав ушел, все засобирались спать. Перед сном Роза каждый вечер проводила час в своей туалетной комнате. Она тщательно умылась, затем побрызгалась духами, причесалась, осмотрела глаза, рот и уши и даже посадила мушку на подбородок. Перед сном она меняла роскошный пеньюар на роскошный чепец и рубашку. Для этой ночи она выбрала сорочку и чепец, отделанные валансьенскими кружевами. Гаспарина помогала ей: она подавала фаянсовый тазик, убирала за ней расплескавшуюся воду, растирала ее полотенцем и оказывала множество интимных услуг, с которыми справлялась гораздо лучше, чем Лиза.

– Ах, как хорошо! – наконец улегшись, воскликнула Роза, когда Гаспарина расправила простыни и приподняла валик.

Одна в просторной постели, Роза рассмеялась от удовольствия. Одетая в кружево, пухленькая, изнеженная и холеная, она была словно влюбленная красавица в ожидании желанного друга. Когда она сознает, что хорошо выглядит, ей лучше спится, говорила Роза. Впрочем, только это удовольствие ей и осталось.

– Все в порядке? – входя в спальню, спросил Кампардон. – Ну что же, спокойной ночи, кошечка моя!

Он сослался на срочную работу. Придется посидеть ночью. Но она сердилась, она хотела, чтобы он дал себе отдых: это же глупо, вот так губить себя.

– Послушай меня, ложись спать… Гаспарина, обещай мне, что заставишь его лечь.

Кузина только что поставила на ночной столик стакан с подслащенной водой, положила томик Диккенса и теперь молча смотрела на нее. Потом наклонилась и шепнула:

– Как ты мила нынче вечером!

И со смирением некрасивой и бедной родственницы горько поцеловала ее в обе щеки сухими губами.

От подступающего несварения к лицу Кампардона прилила кровь, он посмотрел на жену. Его усы дрогнули, и он тоже поцеловал ее:

– Спокойной ночи, душечка моя.

– Спокойной ночи, дорогой. Но знаешь, ложись поскорей.

– Не беспокойся, – сказала Гаспарина. – Если в одиннадцать он еще не будет спать, я встану и погашу лампу.

Около одиннадцати Кампардон, зевавший над швейцарским шале, которое пожелал построить себе портной с улицы Рамо, неторопливо разделся, думая о Розе, такой миленькой и опрятной; потом, чтобы прислуга ничего не заподозрила, смял свою постель и отправился к Гаспарине. Спалось им очень плохо, в тесноте они то и дело толкали друг друга. Особенно мучился Кампардон, вынужденный как-то удерживаться на самом краю кровати, и по утрам у него ломило бедро.

В тот самый момент, когда Виктория, покончив с посудой, поднялась к себе, Лиза, по обыкновению, пошла глянуть, не надо ли чего барышне. Анжель поджидала ее, лежа в постели; каждый вечер на краешке разостланного одеяла они тайком от родителей затевали нескончаемые партии в карты. Они резались в «пьяницу» и неминуемо заговаривали о «кузине», этой грязной свинье, которую служанка без стеснения разоблачала перед девочкой. Обе они таким образом мстили за вынужденную дневную покорность; и Лиза испытывала низменное наслаждение, развращая подростка и удовлетворяя болезненное любопытство пятнадцатилетней девочки, которой тяжело давалось взросление. В этот вечер они обозлились на Гаспарину, потому что та вот уже два дня прятала сахар, которым служанка набивала себе карманы, чтобы потом выложить перед девочкой на постели. Вот ведь злыдня! Даже не погрызть сахарку перед сном!

– Ее-то ваш папенька вдоволь угощает сладеньким! – с циничным смехом бросила Лиза.

– О да! – согласилась Анжель и тоже засмеялась.

– А что же делает ваш папенька? Ну-ка, покажите чуть-чуть…

Девочка бросилась служанке на шею, обвила ее обнаженными руками и принялась крепко целовать в губы. При этом она твердила:

– А вот что! А вот что!

Пробило полночь. Кампардон и Гаспарина стонали в слишком узкой кровати, а Роза, раскинувшись посреди своей и заливаясь слезами умиления, читала Диккенса. Наступила тишина. Целомудренная тьма накрыла своей сенью почтенное семейство.

Тем временем, возвращаясь, Октав заметил, что у Пишонов собралось общество. Желая угостить молодого человека, Жюль окликнул его. Там были супруги Вийом, которые помирились с молодой семьей, чтобы вместе отметить тот факт, что их родившая в сентябре дочь впервые посетила церковь. Они даже согласились в какой-нибудь вторник прийти на ужин и отпраздновать выздоровление молодой женщины, которая только накануне начала выходить из дому. Желая смягчить мать, у которой вид ребенка, вдобавок снова девочки, вызывал неудовольствие, Мари решилась отправить дочь к кормилице неподалеку от Парижа. Лилит, одурманенная рюмкой вина, которую родители заставили ее выпить за здоровье младшей сестренки, спала, опустив головку на стол.

– Ну что же, двое – это еще сносно! – чокнувшись с Октавом, изрекла госпожа Вийом. – Только уж не принимайтесь сызнова, зятек.

Все рассмеялись. Но пожилая женщина сохраняла суровый вид:

– Не вижу ничего забавного… Этого ребенка мы принимаем, однако, клянусь вам, если появится еще один…

– О да, – подхватил господин Вийом, – если появится еще один, значит у вас нет ни ума ни сердца… Какого черта! В жизни следует быть посерьезнее и воздерживаться, когда нет ни тысяч франков, ни сотен на удовольствия.

Старик обратился к Октаву:

– К примеру, сударь. Я награжден орденом. И, поверите ли, чтобы не пачкать ленту, я не ношу его дома… Вот и подумайте: коли уж я лишаю нас с женой удовольствия надевать награду дома, наши дети прекрасно могут лишить себя удовольствия рожать дочерей… Капитал складывается из малых сбережений.

Но Пишоны горячо клялись, что не ослушаются. Они понимают: если такое случится вновь, им придется туго!

– Опять пережить такие страдания?! – Мари все еще была очень бледна.

– Я скорее отрежу себе ногу! – заявил Жюль.

Старики Вийомы удовлетворенно кивали. Они получили клятвенное заверение, они прощают. Часы пробили десять, на прощание все тепло расцеловались. Жюль надел шляпу, чтобы проводить гостей до омнибуса. Восстановление некогда заведенных обычаев настолько растрогало всех, что на площадке они вновь принялись целоваться. Когда родители ушли, Мари, которая, облокотившись на перила рядом с Октавом, смотрела им вслед, увела молодого человека