– А ведь Ипполит прав, – подхватила Лиза. – Мало что так действует на нервы, как женщина, которая вечно мается животом! Со мной-то, слава богу, такого не бывало, но, если бы произошло, уж я бы как-нибудь постаралась сдержаться – надо же людям дать поспать.

Тут Виктория ради смеха снова обрушилась на Адель:

– Скажи-ка ты, толстомясая!.. Когда ты своего первого рожала, он откуда вылез: спереди или сзади?

Стекла кухонных окон задрожали от вульгарного хохота, а перепуганная Адель стала оправдываться:

– Кто? Ребенок? Мне это ни к чему. Перво-наперво, это запрещено, да и не надо мне!

– Дочь моя, – поучительно изрекла Лиза, – дети случаются у всех. Боженька сотворил тебя по образу и подобию прочих женщин.

И служанки принялись судачить о госпоже Кампардон: вот ей-то уж больше нечего опасаться, что в ее обстоятельствах – единственный положительный момент. После чего они обсудили всех остальных дам в доме: госпожа Жюзер принимает меры предосторожности, госпоже Дюверье супруг опротивел, госпожа Валери заводит детей на стороне, потому что собственный муженек оказался не способен состряпать ей хоть одного.

И из черного двора слышались взрывы сального смеха.

Берта сделалась совсем бледной.

Не смея выйти, она, потупившись, ждала, пристыженная и словно бы униженная в присутствии Октава. Он же, взбешенный гадкими словами служанок, наговорившими чересчур много гнусностей, чувствовал, что ему уже не до обладания Бертой: желание таяло, на Октава наваливались скука и уныние. И тут молодая женщина вздрогнула. Лиза только что произнесла ее имя.

– Кстати, об охальницах. Вот уж кто не отказывает себе в удовольствиях!.. Скажи-ка, Адель, верно ли, что твоя мадемуазель Берта еще смолоду пускалась во все тяжкие?

– А теперь она закрутила с приказчиком своего мужа – вот уж кто не запылится!

Ипполит тихонько шикнул на них:

– А что такого? Ее злыдни-кухарки сегодня нет. Эта притворщица загрызет, стоит сказать дурное слово о ее хозяйке! Слыхали: она еврейка и будто бы убила кого-то там, в своих краях. Может статься, красавчик Октав и ее где-нибудь по углам охаживает своим веничком. Видать, этот простофиля-хозяин нанял его, чтобы делать ребятишек.

Истерзанная невероятной мукой, Берта подняла умоляющие глаза на своего любовника и страдальчески пробормотала:

– Боже мой! Боже мой…

Октав взял ее руку и крепко сжал. Он тоже был охвачен бессильным гневом. Что делать? Не может же он вот так вдруг возникнуть в окне и заставить распоясавшуюся прислугу замолчать. А подлые слова все лились – слова, каких молодая женщина никогда не слышала, настоящий поток грязи, который каждое утро извергался здесь, совсем рядом с ней, а она и не подозревала. И теперь их так тщательно скрываемая любовь плавала в мутной жиже среди очисток. Эти девицы знали все, хотя им никто не рассказывал. Лиза сообщила, что Сатюрнен потворствует любовникам; Виктория потешалась над мигренями супруга, которому следовало бы вставить себе кое-куда еще один глаз. Даже Адель костерила свою бывшую барышню, припоминая ее недомогания, сомнительную чистоту белья и тайны туалетной комнаты.

И грязные шутки опошляли их поцелуи и свидания, все то, что еще оставалось сладостного и нежного в их чувстве.

– Эй, поберегись, там внизу! – вдруг крикнула Виктория. – У меня тут вчерашняя морковь завоняла – аж дышать не могу! Угостим-ка ею этого старого склочника – папашу Гура!

Служанки назло консьержу выкидывали во двор отбросы, которые тому приходилось убирать.

– А вот остаток заплесневевшей почки! – крикнула Адель.

И следом во дворе оказалось все, что можно было соскрести со дна кастрюль и горшков, пока Лиза изощрялась, нещадно раскрывая ложь, которой Берта и Октав прикрывали неприглядную наготу своей предосудительной связи. Они стояли лицом к лицу, держась за руки и не в силах отвести друг от друга взгляда; но их ладони леденели, а глаза выдавали понимание всей непристойности их отношений, всей заурядности, явленной в насмешках злобной прислуги. Неужели этот блуд под градом тухлого мяса и прокисших овощей и была их любовь!

– А знаете, – подхватил Ипполит, – молодому-то господину чихать на свою зазнобу. Он с ней сошелся, чтобы сделать карьеру… А уж до чего скупой, хоть и прикидывается! И бесстыжий – любезничает с женщинами и при этом постоянно их унижает!

Берта не сводила глаз с Октава; он побледнел, его искаженное лицо так переменилось, что ей стало страшно.

– Признаться, они друг друга стоят, – продолжала Лиза. – За нее я бы тоже гроша ломаного не отдала. Дурно воспитанная, с каменным сердцем; ей плевать на все, кроме своих удовольствий. Да и спит она с ним ради денег, только ради денег! Уж мне ли не знать! Могу поспорить, что она и удовольствия с мужчиной не получает.

Из глаз Берты брызнули слезы. Октав видел, как изменилось ее лицо. С них обоих словно заживо содрали кожу, раздели догола, не дав вымолвить ни слова в свое оправдание. Задыхаясь в этой зловонной струе, молодая женщина хотела бежать. Он не стал ее удерживать, ибо они испытывали друг к другу такое отвращение, что даже необходимость находиться в одном помещении была для них пыткой. Чтобы почувствовать облегчение, им было необходимо как можно скорее расстаться.

– Не забудь: ты обещала, во вторник у меня.

– Да-да.

И она опрометью бросилась прочь. Оставшись один, Октав некоторое время топтался в комнате и наугад тыкался в разные стороны, пытаясь собрать принесенное им белье. Он уже не прислушивался к тому, что говорили служанки, когда неожиданно резко замер от последней фразы.

– Да говорю же я вам, господин Эдуэн вчера вечером помер… Если бы красавчик Октав мог это предвидеть, он бы нипочем не прекратил подбивать клинья под госпожу Эдуэн – деньжата-то при ней!

Это известие, подслушанное здесь, в этой выгребной яме, всколыхнуло все его существо. Господин Эдуэн умер! Октава охватило безмерное чувство сожаления.

– Ну и сглупил же я! – не сдержавшись, вслух произнес он.

Спускаясь с тюком белья по лестнице, он столкнулся с поднимавшейся в свою каморку Рашель. Еще несколько минут – и она застала бы их. Внизу девушка обнаружила свою хозяйку в слезах; однако на сей раз ей ничего не удалось вытянуть из той: ни признания, ни денег. В ярости, поняв, что ее облапошили, воспользовавшись для свидания ее отсутствием и лишив ее, таким образом, возможной, пусть даже небольшой, прибыли, служанка окинула Октава мрачным угрожающим взглядом. Из странной мальчишеской робости он не осмелился сунуть ей десять франков, зато, желая продемонстрировать свою безмятежность, зашел полюбезничать с Мари, но донесшееся из угла рычание заставило его обернуться: это был Сатюрнен; поднимаясь с пола, слабоумный в свойственном ему припадке ревности проворчал:

– Берегись! Мы смертельные враги!

Как раз в этот день, восьмого октября, башмачница должна была до полудня съехать с квартиры. Вот уже с неделю Гур с растущим с часу на час ужасом посматривал на ее живот. Такому брюху ни за что не дождаться восьмого числа… Башмачница умоляла домовладельца дать ей еще несколько дней, чтобы родить, но натолкнулась на возмущенный отказ. Ее непрестанно преследовали боли; в минувшую ночь она и вовсе решила, что так и родит в одиночестве. Потом около девяти утра она начала готовиться к переезду; помогая мальчишке, ручная тачка которого уже была во дворе, она то опиралась на мебель, то присаживалась на ступеньки, когда слишком сильные боли заставляли ее согнуться в три погибели.

Впрочем, Гур так никого и не обнаружил. Никакого мужчины! Над ним насмехались. Поэтому все утро он рыскал по дому с выражением холодной ярости на лице. Повстречавшийся с ним Октав содрогнулся при мысли о том, что и консьерж наверняка осведомлен об их связи. Возможно, тот и правда был в курсе, однако это не помешало ему вежливо приветствовать служащего Дюверье. Ибо то, что его не касается, его не касается, как он любил говаривать. В то утро он, кстати, даже стянул с головы ермолку перед таинственной дамой, выскользнувшей из квартиры на четвертом этаже и оставившей после себя лишь едва уловимый аромат вербены.