обременял любовника сестры надоедливыми знаками, то дулся, бросая на Октава подозрительные взгляды, в которых полыхала неожиданная ненависть. И такое его поведение очень напоминало приступы ревности – женской ревности, раздражительной и бурной. Особенно это стало заметно, когда по утрам Сатюрнен слышал, как любовник сестры смеется в комнате Мари Пишон. Теперь и правда не было случая, чтобы Октав прошел мимо двери Мари, не заглянув к ней; его вновь охватило какое-то странное желание, он ощущал прилив страсти, в которой не признавался даже себе. Он обожал Берту, он безумно желал ее, и из этого стремления обладать ею возникала бесконечная нежность к другой, любовь, сладости которой он ни разу не вкусил во времена их связи. Смотреть на нее, прикасаться к ней было нескончаемым наслаждением; он шутил, поддразнивал Мари и заигрывал с ней как мужчина, которому хочется вновь обладать этой женщиной, но мешает любовь к другой. И в те дни, когда Сатюрнен заставал Октава, пока тот увивался вокруг Мари, слабоумный злобно смотрел на него своими горящими, как у голодного волка, глазами. Он прощал любовника сестры, только когда снова видел его, верного и нежного, возле Берты, и тогда опять, словно покорный зверь, готов был лизать ему руки.

И вот в конце сентября, когда жильцы уже вот-вот должны были воротиться, Октав измучился до того, что в голову ему пришла безумная идея. Рашель как раз попросила разрешения во вторник, когда хозяин уедет в Лион, переночевать у сестры, которая выходила замуж где-то в провинции. Речь шла о том, чтобы всего-навсего провести ночь в комнате служанки, где никто не додумается их искать. Оскорбленная Берта поначалу с отвращением отнеслась к его предложению; но он принялся со слезами уговаривать ее, клялся, что уедет из Парижа, где пережил столько страданий; он так измучил ее и надоел ей своими доводами, что она совсем потеряла голову и согласилась. Все было улажено. Чтобы отвести подозрения, во вторник вечером они после ужина заглянули на чай к Жоссеранам. Там были Трюбло, Гелен и дядюшка Башляр. А совсем поздно пришел еще и Дюверье, который, ссылаясь на назначенные на раннее утро дела, иногда ночевал на улице Шуазель. Октав непринужденно беседовал с мужчинами; затем, когда пробило полночь, сбежал, поднялся в комнату Рашель и заперся там; Берта должна была прийти спустя час, когда дом погрузится в сон.

Первые полчаса молодой человек занимался уборкой. Чтобы победить отвращение молодой женщины, он пообещал, что сам сменит простыни и принесет все необходимое. Опасаясь быть услышанным, он долго и неумело перестилал кровать. Покончив с этим, он, как Трюбло, уселся на сундук и вознамерился терпеливо ждать. Одна за другой поднимались в свои комнаты служанки; сквозь тонкие перегородки было слышно, как они раздеваются и облегчаются. Пробило час, потом четверть второго, потом половину. Его охватило беспокойство: почему Берта заставляет себя ждать? Она должна была покинуть Жоссеранов самое позднее в час ночи; чтобы вернуться к себе и подняться по черной лестнице, ей требуется не больше десяти минут. Когда пробило два, Октав уже воображал худшее. Но наконец ему показалось, что он узнает ее шаги, он с облегчением вздохнул, отпер дверь, чтобы посветить, и застыл от изумления. Согнувшись в три погибели перед дверью Адель, Трюбло подглядывал в замочную скважину. Испуганный неожиданным светом, он распрямился.

– Как, снова вы! – досадливо прошептал Октав.

Трюбло расхохотался, сделав вид, что его меньше всего на свете удивляет присутствие здесь Октава в столь поздний час.

– Вообразите, – очень тихо объяснил он, – эта дуреха Адель не дала мне ключ, а сама пошла к Дюверье, в его квартиру… Эй, да что с вами? Так вы не знали, что Дюверье спит с ней. Ну конечно же, дорогой мой! Разумеется, он помирился с женой, и та время от времени ему уступает; только очень уж редко, вот он и польстился на Адель… Весьма удобно, когда он возвращается в Париж. – Трюбло умолк, снова пригнулся, а затем процедил сквозь зубы: – Нет, никого! Что-то в этот раз он держит ее дольше, чем прежде… Вот ведь безмозглая девица! Дай она мне ключ, я бы ждал в тепле, в ее постели.

Тут он вернулся на чердак и устроился там вместе с Октавом, который, кстати, хотел порасспросить его о том, как завершился вечер у Жоссеранов. Но в кромешной тьме под гнетом чердачных балок Трюбло не дал ему и рта раскрыть и тотчас продолжил про господина Дюверье. Да, этот скот сперва возжелал Жюли; только вот она оказалась слишком порядочной, да к тому же ей там приглянулся малыш Гюстав, многообещающий шестнадцатилетний проказник. Получив отставку и из-за Ипполита не смея позариться на Клеманс, советник, по-видимому, счел, что следует поискать кого-то на стороне. Где и как ему попалась Адель, неизвестно: наверняка где-нибудь между дверьми, на сквознячке, потому что по глупости эта толстая тупая распустеха принимает мужчин безропотно, как оплеухи, и, уж разумеется, не осмелилась бы оказать неуважение домовладельцу.

– Вот уже месяц, как он не пропускает ни одного вторника у Жоссеранов, – продолжал Трюбло. – Мне это мешает… Придется мне отыскать ему Клариссу, чтобы он оставил нас в покое.

Октаву в конце концов удалось расспросить его, чем закончился вечер. Берта спокойно покинула мать около полуночи. Наверняка Октав обнаружит ее в комнате Рашель. Однако, обрадованный возможностью поболтать, Трюбло не отпускал его.

– Что за идиотизм заставлять меня столько томиться, – не унимался он. – Я и так с ног валюсь. Хозяин поручил мне дела по ликвидации имущества: три ночи в неделю мы вовсе не ложимся… Дружище, будь здесь хотя бы Жюли – она бы меня приголубила. Но Дюверье привозит только Ипполита. Вы, кстати, знаете этого здоровяка-жандарма, который путается с Клеманс? Так вот, я только что видел, как он в одной рубахе прокрался к Луизе, к этой дурнушке, подкидышу, чью душу вздумалось спасать госпоже Жюзер. Каково, а? Большая удача для мадам. Все, что угодно, только не это!.. Пятнадцатилетний недоносок, в загаженных пеленках подобранный под дверью, – лакомый кусочек для этого верзилы с потными ладонями! Право, мне-то плевать, да все равно противно.

В эту ночь Трюбло скучал и был склонен пофилософствовать. Он прошептал:

– Каков хозяин, таков и слуга…[16] Если господа подают пример, и лакеи могут иметь дурные наклонности. Ах, положительно во Франции все летит в тартарары!

– Прощайте, вынужден вас покинуть, – сказал Октав.

Но Трюбло еще задержал его. Он принялся перечислять комнаты прислуги, где мог бы переночевать, если бы дом не обезлюдел на лето. Хуже всего было то, что все запирают двери на два оборота, даже если намереваются всего лишь дойти до конца коридора, – настолько они опасаются, что соседки успеют их обчистить. У Лизы делать нечего, слишком уж странные у нее вкусы. До Виктории он пока не опустился, хотя лет десять назад там еще было на что польститься. Он особо посетовал на страсть Валери менять кухарок. Это становится невыносимо. Трюбло взялся по пальцам перечислить всю вереницу: эта по утрам требовала горячий шоколад, та взяла расчет, потому что хозяин неопрятно ел; за одной явилась полиция, когда она как раз жарила кусок телятины; другая ломает все, к чему ни прикоснется, – вот ведь силища; еще одна нанимала себе девушку, чтобы та ей прислуживала; а была и такая, что выходила в платьях своей госпожи и однажды даже отвесила ей оплеуху, когда та позволила себе сделать ей замечание. И это только за один месяц! Не успеешь даже забежать к ней в кухню, чтобы ущипнуть!

– А еще, – добавил Трюбло, – была Эжени. Вы не могли не обратить внимания, крупная, красивая, что твоя Венера, мой друг! Кроме шуток, прохожие оборачивались и провожали ее взглядом… Десять дней в доме все шло кувырком. Дамы были в ярости. Мужчины как с ума посходили: у Кампардона аж слюнки текли, Дюверье придумал уловку, чтобы всякий день сюда подниматься –