загораживал. В конце концов он вспомнил о черной лестнице. Что может быть удобнее; она быстренько проскользнет через кухню. Только вот по утрам в коридоре всегда находилась Мари Пишон, и молодому человеку пришла в голову мысль из предосторожности как-то отвлечь ее, чтобы Берта успела убежать. Он торопливо натянул брюки и пальто.

– Боже мой, как же вы долго! – лепетала Берта, которая теперь мучилась в его комнате, словно на костре.

Наконец Октав вышел своим обычным размеренным шагом и с удивлением обнаружил у Мари Сатюрнена, спокойно наблюдающего, как та занимается уборкой. Слабоумный и прежде любил коротать время у нее: она не обращала на него внимания, а он был уверен, что его не погонят. Впрочем, он ей не мешал, она охотно терпела его присутствие; они не разговаривали, но все же это было хоть какое-то общество, и она принималась вполголоса томно мурлыкать свой любимый романс.

– Ах, вы со своим возлюбленным, – заметил Октав, постаравшись спиной заслонить дверь.

Мари зарделась. Что вы, как можно, это же бедный господин Сатюрнен! Он же страдает, стоит случайно прикоснуться к его руке! Да и безумец осерчал. Не желает он быть возлюбленным, ничьим, никогда! Тот, кто посмеет поделиться этими домыслами с его сестрой, будет иметь дело с ним, с Сатюрненом! Удивленному столь неожиданной вспышкой гнева, Октаву пришлось успокаивать его.

Тем временем Берта кралась по черной лестнице. Ей предстояло спуститься на два этажа. На первой же ступеньке она замерла от донесшегося снизу, из кухни госпожи Жюзер, резкого смеха. Дрожа от страха, она остановилась на лестничной площадке возле распахнутого в узкий двор окна. Потом из переполненной зловонной ямы хлынули утренние нечистоты. Раздались голоса: служанки злобно сцепились с малышкой Луизой, обвиняя ее в том, что, когда они укладываются в постель, она подглядывает за ними в замочную скважину. Еще и пятнадцати нет, сопливая девчонка, а уже туда же! Луиза только хохотала в ответ. Она не отрицала, ей известно, какая задница у Адель – о, вы бы только видели! Лиза тощая, как палка, а у Виктории живот впалый, как блюдце. Желая заставить Луизу замолчать, служанки распалились пуще прежнего и осыпали ее самой отборной бранью. И наконец, ожесточенные тем, что оказались друг перед другом в столь неприглядной наготе, надумали отыграться на своих хозяйках и тоже раздеть их в свою очередь. Спасибо, наслушались! Лиза, хоть и худющая, да что она по сравнению со второй мадам Кампардон, вот уж кто живые мощи, мечта анатома; Виктория ограничилась тем, что пожелала всем Вабрам, Дюверье и Жоссеранам мира – если они, конечно, доживут до ее лет – иметь такой же плоский живот, как у нее. Что же до Адель, та ни за что не поменялась бы своей задницей с хозяйскими дочками, вот уж скелеты в юбках, право слово! Берта оцепенела – прямо ей в лицо летели кухонные отбросы; прежде она и не подозревала о существовании подобной сточной канавы и впервые застала челядь, перетряхивающей грязное белье господ, пока те занимаются утренним туалетом.

Но тут раздался голос:

– Хозяин за горячей водой идет!

И закрылись окна, хлопнули двери. Наступила мертвая тишина. Берта все еще не решалась шелохнуться. Когда она наконец стала спускаться, ее посетила мысль, что Рашель, должно быть, поджидает ее в кухне, и она снова встревожилась. Она опасалась возвращаться домой и охотно вышла бы на улицу и убежала. Далеко. Навсегда. И все же она приоткрыла дверь и с облегчением поняла, что служанки нет. Тогда, как дитя, обрадовавшись, что она дома, Берта поспешно проскользнула к себе в спальню. Но там, у неразобранной постели, стояла Рашель. Она смотрела на кровать, а затем перевела взгляд на свою хозяйку. Ее лицо, как всегда, ничего не выражало. В смятении молодая женщина потеряла голову и уже пустилась в объяснения, ссылаясь на недомогание сестры. Она что-то залепетала и внезапно, напуганная тем, как жалка ее ложь, и осознав, что все кончено, залилась слезами. Берта рухнула на стул и все плакала и плакала.

Потянулись долгие минуты. За это время не было сказано ни слова; глубокую тишину комнаты нарушали только рыдания. Рашель с преувеличенной сдержанностью, с хладнокровием девушки, которая все понимает, но помалкивает, развернулась спиной и прикинулась, будто расправляет подушки, как если бы она заканчивала застилать кровать. Наконец, когда до крайности потрясенная этой тишиной госпожа разрыдалась чересчур бурно, служанка, которая в это время вытирала пыль, почтительно проговорила:

– Зря вы так убиваетесь, сударыня, хозяин не больно-то хороший.

Берта прекратила плакать. Она заплатит этой девушке, только и всего. И сразу же дала ей наполеондор. Однако ей тотчас показалось, что этого недостаточно; и, еще больше встревожившись, потому что ей почудилось, будто та презрительно поджала губы, она пошла за Рашель в кухню, привела ее обратно в спальню и подарила почти новое платье.

В тот же самый момент Октава снова охватил страх. Выходя от Пишонов, он обнаружил Гура, который стоял так же неподвижно, как накануне, и из-за двери следил за тем, что происходит на черной лестнице. Завидев молодого человека, консьерж принялся степенно спускаться по главной лестнице. Тот двинулся следом, не осмеливаясь даже окликнуть его. Этажом ниже консьерж вытащил из кармана ключ и вошел в комнату, которую нанимал некто значительный, кто один раз в неделю приходил туда ночью работать. Через на мгновение открывшуюся дверь Октав сумел разглядеть комнату, обычно наглухо закрытую, будто склеп. В то утро в ней царил чудовищный беспорядок, важный господин накануне, очевидно, прилежно трудился там: широкая кровать с сорванными простынями, пустой шкаф со стеклянной дверцей, сквозь которую можно, было заметить остатки омара и початые бутылки; тут же стояли две грязные лоханки – одна перед кроватью, другая на стуле. Гур все с тем же бесстрастным видом отставного судьи тотчас принялся опорожнять и отмывать их.

Октав бросился в пассаж Магдалины оплатить шляпку, по пути молодого человека одолевали мучительные сомнения. По возвращении он наконец решился порасспросить консьержа и его жену. Откинувшись в просторном кресле возле распахнутого окна с двумя цветочными горшками, госпожа Гур дышала свежим воздухом. Возле двери, со смиренным и испуганным лицом, поджидала мамаша Перу.

– Писем для меня нет? – спросил Октав, чтобы начать разговор.

Гур как раз спускался с четвертого этажа. Помимо основных обязанностей по дому, уборка той комнаты была единственной его работой; и ему явно льстило доверие господина, который платил ему очень щедро, но с условием, что лоханки не попадут в чужие руки.

– Нет, господин Муре, ничего нет, – ответил он.

Гур, разумеется, заметил мамашу Перу, но прикинулся, что не видит ее. Накануне он настолько разозлился на поломойку за то, что она разлила посреди вестибюля ведро воды, что выгнал старуху. Теперь она пришла за расчетом и, охваченная страхом перед ним, робко жалась к стене.

Видя, что Октав завел любезную беседу с госпожой Гур и уходить не торопится, консьерж резко обернулся к старухе:

– Итак, вам следует заплатить… Сколько же вам приходится?

Однако госпожа Гур перебила его:

– Милый, ты только посмотри, опять эта девица со своей мерзкой собачонкой.

Это была Лиза, которая несколько дней назад подобрала на улице спаниеля. И теперь между ней и четой консьержей шли непрестанные споры. Домовладелец не желает видеть в своем доме животных. Нет-нет, ни животных, ни женщин! Даже двор оказался под запретом для собачонки; пусть справляет свои дела на улице. С самого утра шел дождь, у псины были мокрые лапы, поэтому Гур бросился Лизе наперерез с криком:

– Я не позволю, чтобы она топтала лестницу, слышите! Берите ее на руки.

– Так она же меня перепачкает! – дерзко возразила Лиза. – Что за беда, если она немного наследит на черной лестнице!.. Идем, собачка!

Гур хотел схватить собачонку, но поскользнулся, едва не упал и разразился бранью в адрес служанок, которые только грязь разводят. Переполненный мучительной злобой бывшего лакея, он постоянно враждовал с теми, кто теперь оказался в его власти. Однако Лиза неожиданно накинулась на него и бойко, как и подобает девчонке, выросшей в сточных канавах