ему, она изящно откинулась, вспомнив, что мужчины любят гибких женщин. Не стоит изображать невинность, если хочешь, не подавая виду, поймать его на удочку, можно позволить ему детские шалости.

– Вот уже и стемнело, – продолжала она, направляясь к окну, чтобы закрыть его.

Октав пошел следом за ней, и там, в тени гардин, она позволила ему взять ее за руку. Она намеренно громко смеялась, пьяня его своим переливчатым смехом и гибкими движениями; он наконец осмелел, и тогда она закинула голову и подставила ему свою шею, юную и нежную, так и трепещущую от радости. В смятении он поцеловал ее куда-то под подбородок.

– О господин Октав! – смущенно пролепетала она, сделав вид, что хочет деликатно поставить его на место.

Но он схватил Берту и швырнул на только что раскрытую ею постель; в его удовлетворенном желании внезапно проявилась грубость, яростное пренебрежение, которое он испытывал к женщине и которое скрывал под видом нежного обожания. Берта молча и безрадостно уступила ему. Когда она, со сведенными судорогой кулаками и искаженным страданием лицом, поднялась, в ее неприязненном взгляде отразилось все презрение к мужчинам. В спальне царила тишина. Было только слышно, как Сатюрнен за дверью широкими равномерными движениями до блеска натирает сапоги ее мужа.

В опьянении своей победы Октав размышлял о Валери и госпоже Эдуэн. Выходит, он не просто любовник ничтожной Мари Пишон! Он словно бы оправдался в собственных глазах. Заметив мрачный взгляд Берты, он почувствовал легкий стыд и с большой нежностью поцеловал ее. Впрочем, она уже взяла себя в руки, и на ее лицо вернулось выражение беспечной решимости. Она махнула рукой, как бы говоря: «Ну что же, дело сделано!» Но тотчас сочла уместным высказать меланхолическое соображение.

– Ах, если бы на мне женились вы! – пробормотала она.

Он удивился, даже почти встревожился; что не помешало ему, снова целуя ее, прошептать:

– О да, как это было бы прекрасно!

Ужин с четой Жоссеран прошел прелестно. Никогда еще Берта не выказывала подобной кротости. Она ни словом не упомянула при родителях о размолвке с мужем и вела себя с ним исключительно смиренно. Обрадованный, тот отвел Октава в сторонку, чтобы поблагодарить, и, выражая свою признательность, с такой горячностью жал ему руку, что молодой человек почувствовал неловкость. Впрочем, все были с ним необыкновенно ласковы. Сатюрнен, который за столом вел себя крайне благопристойно, бросал на него влюбленные взгляды и будто бы разделял сладость его проступка. Ортанс соблаговолила прислушаться к тому, что говорил молодой человек, а госпожа Жоссеран, по-матерински подбадривая, подливала ему вина.

– Ах, право же, я вернусь к живописи, – заявила Берта во время десерта. – Мне так давно хочется расписать для Огюста чашку…

Столь похвальное желание супруги сильно умилило его. Когда подали суп, Октав под столом накрыл своей ступней ножку молодой женщины, словно бы на этом маленьком буржуазном празднике вступал во владение ею. И все же Берту, которая постоянно натыкалась на пристальный взгляд Рашель, одолевало какое-то безотчетное беспокойство. Стало быть, она что-то заметила? Кухарку непременно придется либо рассчитать, либо подкупить.

В этот момент ее растрогал сидевший рядом Жоссеран, сунув дочери под скатертью завернутые в бумажку девятнадцать франков. И, склонившись к ее уху, шепнул:

– Мой небольшой приработок, возьми… Долг надо отдать.

И тогда, сидя между отцом, подталкивающим ее коленом, и любовником, который тихонько прикасался ногой к ее башмачку, она почувствовала себя совершенно уверенно. Ее ждет приятная жизнь. Все расслабились и наслаждаются уютным вечером в кругу семьи. По правде сказать, это было как-то странно – видимо, что-то доставило им удовольствие. Только Огюст снова щурился – его опять мучила мигрень; впрочем, после стольких переживаний этого следовало ожидать. Так что около девяти часов он был вынужден откланяться и лечь в постель.

XIII

С недавнего времени Гур заладил бродить по дому с таинственным и встревоженным видом. Жильцы частенько видели, как он, приглядываясь и прислушиваясь, по ночам крадучись обходит с дозором обе лестницы. Его явно беспокоила нравственность дома, он словно бы ощущал, что здесь творится нечто предосудительное, пятнающее прекрасные семейные добродетели этажей и нарушающее холодную наготу двора, сосредоточенный покой вестибюля.

Как-то вечером Октав обнаружил консьержа в темном коридоре, прильнувшим к выходящей на черную лестницу двери, и с удивлением окликнул его.

– Хочу кое в чем удостовериться, господин Муре, – только и ответил тот и отправился спать.

Молодой человек сильно встревожился. Неужто консьерж прознал о его отношениях с Бертой? Может, он следит за ними? В этом доме, где жильцы придерживались самых строгих правил и все подглядывали друг за другом, их связь постоянно наталкивалась на какие-то препятствия. Так что он мог встречаться со своей любовницей лишь изредка. Если она днем выходила без матери, Октав радовался возможности придумать предлог, чтобы покинуть магазин, присоединиться к Берте в одном из отдаленных пассажей и часок прогуляться там с ней под руку. Тем временем с конца июля Огюст по вторникам не ночевал дома – он уезжал в Лион, где имел неосторожность сделаться совладельцем фабрики по производству шелковых тканей, постепенно приходившей в упадок. Однако до сих пор Берта отказывалась воспользоваться этой ночью свободы. Она трепетала перед своей служанкой, опасаясь по оплошности попасть в лапы этой девицы.

В один из вторников Октав и обнаружил Гура возле своей комнаты. Это обострило его тревогу. Он уже с неделю умолял Берту подняться к нему, когда дом уснет. Неужто консьерж догадался? Снедаемый страхом и желанием, раздосадованный Октав улегся в постель. Его любовь росла, превращалась в безумную страсть, и он со злостью подмечал, что ради нее совершает глупые поступки. К примеру, он, прогуливаясь с Бертой в каком-нибудь пассаже, не мог удержаться, чтобы не купить ей какую-нибудь вещицу, которая привлекла ее внимание в витрине. Так, накануне в пассаже Магдалины она с таким вожделением смотрела на шляпку, что он зашел в лавку и сделал Берте подарок: всего-навсего рисовая соломка с веночком из роз, вещица обворожительно простая; но цена в двести франков показалась ему несколько несоразмерной.

К часу ночи он, извертевшись в постели, разгоряченный, уже засыпал, когда его разбудил легкий стук в дверь.

– Это я, – тихо прошептал женский голос.

Берта! Он открыл, в темноте страстно прижал ее к себе. Однако она поднялась к нему не для этого: он зажег погасшую свечу и увидел, что она сильно взволнована. Накануне у Октава не оказалось при себе достаточно денег, чтобы оплатить шляпку; а довольная Берта настолько забылась, что назвала свое имя, и счет прислали ей. Потому-то, опасаясь, как бы назавтра денег не спросили у ее мужа, она, ободренная царившей в доме тишиной и уверенная, что Рашель спит, решилась подняться.

– Завтра утром, да? – взмолилась она, готовясь ускользнуть. – Заплатить надо завтра утром.

Но он снова схватил ее в объятия:

– Останься!

Полусонный, дрожащий, он что-то бормотал, уткнувшись ей в шею, тянул ее в тепло постели. Берта прибежала в одной нижней юбке и ночной кофте; он осязал ее, почти обнаженную, ласкал ее распущенные на ночь волосы, еще теплые от только что скинутого пеньюара плечи.

– Клянусь, через час я отпущу тебя… Останься!

Она сдалась. В жаркой истоме комнаты часы медленно отсчитывали время; и с каждым их боем Октав такими нежными мольбами удерживал Берту, что она бессильно покорялась. И вот около четырех, когда она наконец собиралась уйти, они крепко уснули, обнявшись. Когда они проснулись, в окно лился дневной свет, часы показывали девять. Берта воскликнула:

– Боже мой, я пропала!

Оба растерялись. Еще как следует не открыв сонных усталых глаз, она выскочила из постели и кое-как, на ощупь, испуская ахи и охи, оделась. Октав, тоже в отчаянии, бросился к двери, чтобы не дать ей неодетой выйти в такой час. Она обезумела? Она может с кем-то столкнуться на лестнице, это слишком опасно; следует подумать, найти возможность спуститься незамеченной. Но Берта настойчиво рвалась уйти и снова и снова упрямо стремилась к двери, которую он