в столовую и заговорил о срочной работе, копии последней инвентарной описи фабрики хрустальных изделий Сен-Жозеф. Однако, когда Огюст принялся прямо обвинять его дочь и, упрекая ее за долги, рассказал о ссоре, вызванной историей с накладными волосами, у старика затряслись руки; пораженный в самое сердце, он что-то залепетал, а его глаза наполнились слезами. Его дочь в долгах, живет так же, как жил он сам, в обстановке постоянных семейных ссор! Неужели родное дитя повторит всю его злосчастную жизнь! Вдобавок его терзало опасение, что зять вот-вот затронет вопрос денег, потребует приданое, назовет его вором. Можно не сомневаться, молодому человеку известно все, иначе разве осмелился бы он вторгнуться к ним после одиннадцати.

– Жена уже легла, – совсем потеряв голову, бормотал он. – Не стоит будить ее, верно?.. Право слово, что вы такое говорите! Уверяю вас, бедняжка Берта не такая плохая. Будьте снисходительны. Я поговорю с ней… А вас, дорогой Огюст, мы, кажется, ничем не могли обидеть…

И он, почти успокоившись, вглядывался в зятя, понимая, что тот, похоже, еще ничего не знает, но тут на пороге спальни внезапно возникла госпожа Жоссеран. В ночной кофте, бледная и грозная. Хотя и сильно разгоряченный, Огюст сделал шаг назад. Она явно слушала под дверью, поскольку тотчас нанесла прямой удар:

– Полагаю, вы не требуете свои десять тысяч франков? До конца срока еще больше двух месяцев… Через два месяца мы вам их выплатим, сударь. Мы-то не помрем, чтобы увильнуть от своих обещаний.

Такое немыслимое высокомерие окончательно сразило ее мужа. Зато госпожа Жоссеран продолжала, огорошивая зятя все новыми невероятными заявлениями и не давая ему времени ответить:

– Задумайтесь, сударь. Если Берта из-за вас заболеет, потребуется вызвать доктора, заплатить аптекарю, так что вы же окажетесь в глупом положении… Только что, предчувствуя, что вы собираетесь сделать глупость, я ушла из магазина. Поступайте, как знаете! Можете нести про жену любой вздор, мое материнское сердце спокойно, ибо Господь бдит, и Его кара не замедлит обрушиться на вас!

Наконец Огюст смог высказать свои нарекания. Он заговорил о постоянных отлучках и дорогостоящих нарядах, осмелился даже осудить полученное Бертой воспитание. Госпожа Жоссеран выслушала его с полным презрением. Когда он умолк, она заключила:

– Это так глупо, мой дорогой, что даже не заслуживает ответа. Моя совесть чиста, и с меня довольно… И этому человеку я доверила ангела! Я больше ни во что не вмешиваюсь, поскольку меня оскорбляют. Договаривайтесь сами.

– Сударыня, кончится тем, что ваша дочь станет мне изменять! – в гневе воскликнул Огюст.

Госпожа Жоссеран уже уходила; она обернулась и взглянула ему прямо в лицо:

– Сударь, вы всё для этого делаете!

И, вся в белом, с монументальным бюстом и достоинством огромной Цереры, она величаво проследовала в спальню.

Старик еще на некоторое время задержал Огюста. Взяв примирительный тон, он дал понять, что с женщинами лучше проявлять терпение, и наконец отпустил зятя успокоенным и готовым простить. Однако, оставшись один в столовой перед своей лампочкой, старик расплакался. Все кончено, счастья не будет, ему никогда не успеть надписать достаточно бандеролей, чтобы тайком помочь дочери. Мысль о том, что его дитя может погрязнуть в долгах, угнетала его, как собственный позор. Он и так неважно себя чувствовал, а теперь еще получил новый удар; однажды вечером силы навсегда покинут его. С трудом сдерживая слезы, он принялся за работу.

Внизу, в магазине, Берта несколько минут просидела неподвижно, спрятав лицо в ладонях. Подручный запер ставни и спустился в подвал. Тогда Октав счел, что ему следует подойти к молодой женщине. Едва муж удалился, Сатюрнен принялся над головой сестры делать молодому человеку какие-то энергичные жесты, будто приглашая его утешить ее. Теперь он сиял, постоянно подмигивал и, опасаясь, что его не поймут, с бьющей через край детской горячностью пояснял свои советы, посылая воздушные поцелуи.

– Как? Ты хочешь, чтобы я поцеловал ее? – тоже знаками спросил Октав.

– Да-да, – восторженно кивнул слабоумный.

А увидев улыбающегося молодого человека подле своей ничего не замечающей сестры, спрятался за прилавком, усевшись прямо на пол, чтобы не смущать их. Высокое пламя газовых рожков еще освещало погруженный в глубокую тишину закрытый магазин. В душном помещении, где тошнотворно пахли аппретурой отрезы шелка, стояла мертвая тишина.

– Прошу вас, сударыня, не огорчайтесь так, – своим ласковым голосом произнес Октав.

Увидев его совсем близко, она вздрогнула.

– Прошу извинить меня, господин Октав. Не моя вина, что вы присутствовали при этом мучительном объяснении. И умоляю извинить моего мужа, нынче вечером он, должно быть, нездоров… Понимаете, в каждой семье случаются небольшие размолвки…

Ее душили рыдания. Одна только мысль о том, что приходится оправдывать мужа перед людьми, вызвала неудержимый поток слез, и ей стало легче. Над прилавком появилось встревоженное лицо Сатюрнена, но тотчас исчезло, когда юноша увидел, что Октав решился дотронуться до руки его сестры.

– Прошу вас, сударыня, крепитесь, – говорил тот.

– Не могу, это сильнее меня, это выше моих сил, – пролепетала она. – Вы же были здесь, вы все слышали. Из-за чего? Из-за каких-то девяноста пяти франков за шиньон! Когда в наши дни его носит любая женщина!.. Но он ничего не знает, ничего не понимает. Чувства женщины для него – темный лес. Он никогда меня не понимал, никогда! Ах, как я несчастна!

В злобе она рассказала все. И это человек, за которого она вышла, как ей казалось, по любви и который скоро откажет ей в простой рубашке! Разве она не исполняет свой долг? Разве ему есть в чем упрекнуть ее? Разумеется, если бы в тот день, когда она попросила его купить ей накладные волосы, он не пришел в ярость, она не была бы вынуждена покупать их за свой счет! И та же история из-за каждой мелочи: без того, чтобы не столкнуться с его мрачным жестоким отказом, она не смеет выразить своего желания, захотеть какой-нибудь пустячок для своего туалета. Но у нее есть своя гордость, она больше ничего не просит и предпочитает обходиться без самого необходимого, но не унижаться зазря. К примеру, ей уже две недели безумно хочется одно оригинальное украшение, которое они с матерью видели в витрине ювелирной лавки в Пале-Рояле.

– Вообразите: три звездочки из стразов, чтобы закалывать волосы… О, сущая безделица, кажется, франков сто… И что! Я с утра до вечера только о них и говорила, и вы думаете, муж понял?

О такой удаче Октав и мечтать не мог. Он поторопил события:

– Да-да, представляю. При мне вы несколько раз упоминали о своем желании… И право слово, ваши родители так тепло приняли меня, вы сами отнеслись ко мне с таким вниманием, что я подумал, что могу позволить себе…

Говоря это, он вытащил из кармана продолговатый футляр, где на ватной подушечке сверкали три звездочки. В крайнем волнении Берта вскочила:

– Нет-нет, сударь, что вы, это невозможно. Я не хочу… Вы совершили большую ошибку.

Приняв простодушный вид, он стал придумывать разные предлоги. У нас на юге так принято. К тому же это сущая безделица. Берта зарделась, она уже не плакала и не сводила с футляра глаз, разгоревшихся от сверкания фальшивых камней.

– Прошу вас, сударыня… Примите в знак того, что довольны моей работой.

– Право, нет, сударь, и не настаивайте… Вы меня огорчаете.

Из-за прилавка опять возник Сатюрнен и завороженно, как на святыню, уставился на украшение. Однако его обостренный слух различил шаги возвращающегося Огюста. Едва слышно прищелкнув языком, он предупредил Берту. Муж уже был на пороге, когда она решилась.

– Хорошо, – шепнула она, поспешно убирая футляр в карман, – только, знаете, я скажу, что это подарок сестрицы Ортанс.

Огюст распорядился погасить светильники и вместе с женой поднялся в квартиру,