Разгорелась бурная дискуссия. Леон говорил о тактике, доктор Жюйера упирал на принципы. По его мнению, буржуазия отжила свое; теперь она лишь препятствие на пути революции; находясь у власти, она тормозит прогресс с еще большим упорством и ослеплением, чем прежде это делала знать.

– Всего-то вы боитесь, поэтому при малейшей угрозе бросаетесь в сторону крайней реакции!

Кампардон неожиданно рассердился:

– Я, сударь, как и вы, был якобинцем и атеистом! Но, слава Богу, Он вразумил меня… Я и не подумаю голосовать за вашего Тьера. Бестолковый человек, жонглирует идеями!

Тем не менее все присутствующие либералы, Жоссеран, Октав и даже Трюбло, которому было плевать на все это, заявили, что проголосуют за Тьера. Официальным кандидатом был богатый владелец шоколадной фабрики с улицы Сент-Оноре, господин Девинк, над которым все сильно потешались. Этот самый господин Девинк не имел даже поддержки духовенства, обеспокоенного его связями с Тюильри. Кампардон, решительно придерживавшийся мнения духовенства, промолчал. Затем ни с того ни с сего воскликнул:

– Помилуйте! Пуля, ранившая вашего Гарибальди в ногу, должна была бы попасть ему в сердце!

После чего, дабы избежать дальнейшего общения с этими господами, он вошел в церковь, где дребезжащий голос аббата Модюи перекликался со скорбными песнопениями хора.

– Теперь он связался с ними, – передернув плечами, вполголоса заметил доктор. – Вот где стоило бы хорошенько пройтись метлой!

Его живо интересовало происходящее в Риме. Когда Леон напомнил о речи в сенате государственного министра[14], который сказал, что, хотя Империя вышла из Революции, но лишь для того, чтобы сдержать ее, собеседники снова вернулись к обсуждению предстоящих выборов. Пока еще все соглашались с тем, что императору необходимо преподать урок; однако предпочтения к разным кандидатам уже разъединяли их, так что они начинали испытывать беспокойство, и по ночам им мерещился красный призрак. Неподалеку к их разговору с холодным презрением прислушивался Гур, в своем безукоризненном костюме напоминавший дипломата; сам-то он просто был за власть имущих.

Тем временем церемония близилась к завершению, донесшийся из недр церкви громкий скорбный вопль заставил их умолкнуть.

– Requiescat in pace![15]

– Amen!

На кладбище Пер-Лашез, когда гроб опускали в могилу, Трюбло, который по-прежнему держал Октава под руку, заметил, как тот вновь обменялся улыбкой с госпожой Жюзер.

– Ах, – шепнул он, – бедная дамочка, какое несчастье… Все, что угодно, только не это!

Октав вздрогнул. Как! И Трюбло тоже! Тот пренебрежительно отмахнулся; нет, не он, один из его приятелей. Как, кстати, и другие, падкие до подобного лакомства.

– Простите, – добавил он, – теперь, когда старик водворен на место, я должен отчитаться перед Дюверье в одном поручении.

Родственники, молчаливые и скорбные, уже удалялись. Трюбло догнал советника, они немного отстали, и молодой человек сообщил, что виделся с горничной Клариссы, однако адреса не знает, потому что накануне переезда та ушла от своей госпожи, надавав ей пощечин. Исчезла последняя надежда. Дюверье уткнулся лицом в носовой платок и догнал семейство.

Дрязги начались уже вечером. Семья оказалась на грани катастрофы. Господин Вабр с недоверчивой беспечностью, какую порой проявляют нотариусы, не оставил завещания. Родственники тщетно перерыли все шкафы и ящики, но хуже всего было то, что из шестисот или семисот тысяч франков, на которые они рассчитывали, не обнаружилось ничего: ни в банкнотах, ни в ценных бумагах, ни в акциях. Нашлись только семьсот тридцать четыре франка полуфранковыми монетами – тайные сбережения впавшего в детство старика. И неопровержимые доказательства, испещренный цифрами блокнот и письма биржевых маклеров, из чего бледные от негодования наследники узнали о скрытом пороке покойного, его непреодолимой тяге к игре, необоримой и неистовой склонности к биржевым спекуляциям, которую он скрывал под видом невинного увлечения своим статистическим трудом. На удовлетворение этой страсти шло все: версальские сбережения, доход от дома и даже мелкие монетки, которые он выклянчивал у своих детей; в последние годы дошло до того, что он в три приема заложил дом за сто пятьдесят тысяч франков. Ошеломленное семейство оцепенело перед знаменитым несгораемым шкафом, где, как они надеялись, заперто целое состояние, но там не было ничего, кроме груды какого-то странного барахла, собранных по всем комнатам обломков, старых железяк, черепков и тесемок вперемешку со сломанными игрушками, некогда украденными у маленького Гюстава.

Посыпались яростные обвинения. Вабра обзывали старым мошенником. Это возмутительно – тайком разбазарить свои деньги, не считаясь с интересами семьи, и ломать гнусную комедию, чтобы его холили, как дитя. Чета Дюверье была безутешна: ведь они двенадцать лет кормили его, ни разу не спросив старика о восьмидесяти тысячах франков приданого Клотильды, из которого получили лишь десять тысяч. Ну, хоть десять тысяч франков, вспылил Теофиль, так и не получивший ни единого су из обещанных ему при женитьбе пятидесяти тысяч. Огюст же с еще большей горечью возразил брату, что тот за три месяца сумел хотя бы прикарманить небольшую часть, тогда как ему никогда не видать ничего из пятидесяти тысяч франков, указанных также и в его брачном контракте. Подстрекаемая матерью Берта делала оскорбительные замечания и возмущалась, что вошла в непорядочную семью. А Валери метала громы и молнии по поводу квартплаты, которую она столько времени имела глупость отдавать старику из страха лишиться наследства. Она никак не могла с этим смириться и сожалела об этих тратах, безнравственных, спущенных на поддержание порока.

В течение двух недель эти истории будоражили дом. После старика осталась только недвижимость, которую оценили в триста тысяч франков; таким образом, после выкупа закладной троим детям господина Вабра предстоит поделить между собой только половину этой суммы. То есть по пятьдесят тысяч на каждого; слабое утешение, однако придется этим довольствоваться. Теофиль и Огюст уже обдумывали, как они распорядятся своим наследством. Договорились продать дом. От имени жены все возьмет на себя Дюверье. Прежде всего он убедил обоих братьев, что не следует проводить публичных торгов через суд; если они договорятся между собой, это можно сделать через его нотариуса, мэтра Ренодена, – он, Дюверье, за него ручается. Затем по совету того же нотариуса он подсказал им идею выставить дом на торги по низкой цене, всего за сто сорок тысяч франков; так ему посоветовал все тот же нотариус: это будет весьма разумно, набегут желающие, станут повышать цену, которая превзойдет всякие ожидания. Теофиль и Огюст доверчиво смеялись. И вот в день торгов, после пяти или шести надбавок, мэтр Реноден неожиданно отдал дом Дюверье за сто сорок девять тысяч франков, за сумму, которой не хватало даже на выкуп закладной. Это стало последним ударом.

Никому никогда не довелось узнать подробностей ужасной сцены, произошедшей в тот же вечер у Дюверье. Крепкие стены дома заглушили звуки скандала. Теофиль будто бы обозвал своего зятя подлецом и прилюдно обвинил в том, что тот подкупил нотариуса, пообещав назначить его мировым судьей. Что же до Огюста, тот без обиняков говорил о суде присяжных, куда он лично приволочет мэтра Ренодена, о мошенничествах которого судачит весь квартал. Вряд ли кто когда-нибудь узнает, как завязалась потасовка, хотя в доме об этом перешептывались, но некоторые слышали слова, которыми родственники напоследок обменялись в дверях; и эти слова крайне неуместно прозвучали в буржуазной добропорядочности лестницы.

– Гнусный мошенник! – кричал Огюст. – И ты еще посылаешь на каторгу людей, хотя сам заслуживаешь куда более сурового наказания!

Выходивший последним Теофиль придержал дверь и, задыхаясь в злобном кашле, несколько раз повторил:

– Вор! Вор! Да, вор!.. А ты – воровка, понимаешь, ты воровка!

И с размаху так сильно хлопнул дверью, что дрогнули двери на всех этажах. Гур, который подслушивал, встревожился. Он быстрым взглядом окинул лестницу, но заметил лишь тонкий профиль госпожи Жюзер. Ссутулившись, он на цыпочках воротился к себе в квартирку, где снова приосанился. Любые обвинения можно опровергнуть. Очень довольный, он отдавал должное смекалке нового домовладельца.

Спустя несколько