Не упуская ничего из виду и сурово поджав губы, Рашель за корку черствого хлеба безропотно выполняла самую тяжелую работу, постепенно прибирая хозяйство к рукам и, как проницательная служанка, поджидая рокового и неминуемого часа, когда роли переменятся и хозяйка окажется в ее власти.

Тем временем в доме, с первого этажа до того, где проживала прислуга, на смену волнениям, вызванным внезапной смертью господина Вабра, пришло полнейшее спокойствие. Парадная вновь обрела привычную отрешенность часовни респектабельных семейств; из-за бдительно охранявших благопристойность квартир солидных дверей красного дерева не доносилось ни звука. Поговаривали, будто Дюверье помирился с супругой. Что же до Валери и Теофиля, те ни с кем не разговаривали и, чопорные и исполненные собственного достоинства, проходили мимо соседей. Никогда еще дом столь наглядно не олицетворял собой строгость самых суровых нравственных устоев. И с видом церковного сторожа Гур, в домашних туфлях и ермолке, церемонно совершал обход.

Однажды вечером, около одиннадцати, Огюст то и дело подходил к дверям магазина и, вытянув шею, с нарастающим нетерпением окидывал взглядом улицу. Берта, которую мать с сестрой увели во время ужина, даже не дав ей доесть десерт, все не возвращалась, хотя отсутствовала уже больше трех часов и твердо обещала вернуться к закрытию лавки.

– Ах, боже мой, боже мой! – наконец пробормотал он и стиснул руки так, что хрустнули костяшки.

Огюст остановился перед Октавом, который, разложив на прилавке отрезы шелка, прикреплял к ним ярлыки. В столь поздний вечерний час в этом удаленном конце улицы Шуазель вряд ли объявится хоть один покупатель. Магазин был открыт только потому, что там наводили порядок.

– Вам, верно, известно, куда отправились дамы? – спросил Огюст молодого человека.

Тот удивленно поднял на него невинный взгляд:

– Но, сударь, они же вам сказали… На публичную лекцию.

– Ох уж эти мне лекции, – проворчал муж. – Эти их лекции заканчиваются в десять вечера… Разве порядочным женщинам не пора бы уже воротиться!

И он опять принялся расхаживать по магазину, искоса поглядывая на приказчика, которого подозревал в сговоре с дамами или, по меньшей мере, в желании придумать им оправдание. Октав тоже исподтишка бросал на хозяина тревожные взгляды. Он никогда еще не видел его таким взбудораженным. Что происходит? Повернувшись, он заметил в глубине помещения Сатюрнена, который протирал зеркало смоченной спиртом губкой. Семья мало-помалу приучала умственно отсталого к несложной работе, чтобы он хотя бы не был дармоедом. В этот вечер глаза Сатюрнена как-то странно блестели. Он тихонько подобрался к Октаву и прошептал:

– Будьте начеку… Он нашел какую-то бумажку. Да, она у него в кармане… Остерегайтесь, если она ваша!

И снова принялся проворно тереть зеркальное стекло. Октав ничего не понял. С некоторых пор умственно отсталый братец демонстрировал какую-то странную привязанность к нему, словно животное, которое ластится, подчиняясь некоему инстинкту, чутью, распознающему самые тонкие оттенки чувства. Почему он рассказал ему об этой бумажке? Октав не посылал Берте записок, он пока позволял себе только бросать на нее нежные взгляды и искал возможности сделать ей небольшой подарок. Такую тактику он принял по зрелом размышлении.

– Десять минут двенадцатого! Да что за черт! – неожиданно воскликнул Огюст, который никогда не сквернословил.

И в этот самый момент воротились дамы. На Берте было расшитое белым стеклярусом прелестное платье из розового шелка; на ее сестре, как всегда, голубое, а на матери, как всегда, лиловое – эти дамы каждый сезон перешивали свои броские и замысловатые наряды. Первой, чтобы тотчас пресечь все упреки зятя, которые все три уже предвидели и обсудили на улице, вошла госпожа Жоссеран, величественная и полная. Она даже соблаговолила объяснить их опоздание, сказав, что они глазели на витрины больших магазинов. Между тем побледневший Огюст не высказал ни слова упрека; он отвечал холодно, он сдерживался и явно чего-то ждал. Мать, привычная к супружеским ссорам, предчувствовала грозу и хотела было нагнать на него страху, но пора было уходить, так что она довольствовалась тем, что сказала:

– Доброй ночи, дочь моя. Спи спокойно, если хочешь жить долго. Не так ли?

Не в силах долее сдерживаться, позабыв о присутствии Октава и Сатюрнена, Огюст тотчас выхватил из кармана скомканную бумажку, сунул Берте ее под нос и, заикаясь, пролепетал:

– Это что такое?

Берта даже шляпу снять не успела. Она густо покраснела.

– Это?.. – переспросила она. – Да это счет.

– Вижу, что счет, да еще за шиньон! Позволю себе заметить, за волосы! Будто у вас на голове своих нет!.. Но не в этом дело. Вы этот счет оплатили; скажите, из каких средств?

В сильном замешательстве молодая женщина наконец ответила:

– Да уж конечно из своих денег!

– Из ваших денег! Но у вас их нет. Значит, вам их дали или же вы взяли их здесь… И еще: запомните, мне все известно, вы делаете долги… Я готов терпеть все, что угодно, но не долги, слышите! Не долги! Никогда!

В этих возгласах звучал весь ужас осторожного холостяка и порядочность честного торговца, которая заключалась в том, чтобы не иметь долгов. Он все выговаривал жене, упрекая ее за непрестанные отлучки, шатание по Парижу, за наряды и любовь к роскоши, которую он не в состоянии оплачивать. Разумно ли в их положении возвращаться домой в одиннадцать часов вечера, разодетой в расшитые белым стеклярусом шелка? С такими привычками надо иметь приданого на пятьсот тысяч франков. Впрочем, виновница ему хорошо известна: это беспринципная мать, только и научившая своих дочерей, что проматывать состояния, не имея даже рубашки, чтобы в день свадьбы прикрыть их наготу.

– Не говорите дурно про маму! – вскинув голову и выйдя наконец из себя, крикнула Берта. – Вам не в чем ее упрекнуть, она выполнила свой долг… Зато ваша родня хороша! Убийцы собственного отца!

Октав целиком ушел в работу и делал вид, что ничего не слышит.

Однако краем глаза следил за перепалкой, с особым вниманием посматривая на Сатюрнена, который прекратил протирать зеркало; сжав кулаки, он с горящими глазами весь трясся, готовый вцепиться шурину в горло.

– Оставим в покое нашу родню, – продолжал тот. – Ограничимся нашей семьей. Слушайте внимательно: вам придется изменить образ жизни, потому что я больше не дам на ваши глупости ни единого су. Это мое окончательное решение. Ваше место здесь, за кассой, в скромном платье, как подобает уважающей себя женщине… А если вы снова наделаете долгов, смотрите у меня…

От грубого посягательства мужа на ее привычки, удовольствия и платья Берта буквально задохнулась. Он отнимал у нее все, что она любит, все, о чем она мечтала, выходя замуж. Однако, будучи настоящей женщиной, она не подала виду, что этим он нанес ей кровавую рану, и нашла более достойный выход исказившему ее лицо гневу.

– Я не потерплю, чтобы вы оскорбляли маму! – резко выкрикнула она.

Огюст пожал плечами:

– Ваша мать! Но послушайте, в таком состоянии вы становитесь похожей на нее, такой же уродливой… Я не узнаю вас, будто передо мной она, а не вы. Право слово, меня это пугает!

Тут Берта вдруг успокоилась и, глядя ему в глаза, предложила:

– Так пойдите и повторите маме все то, что сказали сейчас. Посмотрим, как она выставит вас вон.

– Ах она выставит меня вон! – в бешенстве крикнул Огюст. – Превосходно; я немедленно поднимусь, чтобы высказать ей все.

Он и правда двинулся к двери. И вовремя, потому что Сатюрнен с горящими, как у волка, глазами уже подкрадывался к нему, чтобы придушить. Молодая женщина рухнула на стул и тихонько прошептала:

– Боже милосердный! Вот уж за кого я бы не вышла, если бы все можно было начать сначала!

Адель уже отправилась к себе, поэтому дверь наверху открыл очень удивленный Жоссеран. Он, несмотря на досаждавшее ему уже некоторое время недомогание, как раз устроился, чтобы надписывать бандероли, поэтому был несколько смущен, что его застали врасплох; он провел зятя