дней произошло примирение Огюста с сестрой. Для жильцов это стало неожиданностью. Кто-то видел, как Октав направлялся к Дюверье. Струхнувший советник решил на пять лет освободить магазин от арендной платы, чтобы заткнуть рот хотя бы одному наследнику. Узнав об этом, Теофиль вместе с женой спустился к брату, чтобы устроить ему новую сцену. Значит, он продался, перешел на сторону разбойников! Однако госпожа Жоссеран сразу его выставила. А Валери, которая, по ее мнению, продавалась, она без церемоний посоветовала помалкивать и насчет продажности Берты. И Валери пришлось ретироваться. На ходу она выкрикивала:

– Значит, мы одни остались внакладе!.. Черта с два я тебе заплачу за квартиру! У меня договор. Может, этот висельник побоится нас выгнать… А ты, Берта, крошка моя, остерегись: в один прекрасный день мы узнаем, почем продаешься ты!

Снова хлопнули двери. Оба семейства прониклись взаимной смертельной ненавистью. Занятый обслуживанием клиентов Октав присутствовал при этой сцене: он входил в ближайший круг семьи. Берта в полуобморочном состоянии упала ему на руки, а Огюст пошел убедиться, что покупатели ничего не слышали. Сама госпожа Жоссеран доверяла молодому человеку. Однако к Дюверье относилась по-прежнему сурово.

– Разумеется, плата за квартиру – это уже кое-что, – сказала она. – Но я хочу видеть обещанные пятьдесят тысяч франков.

– Конечно, если выложишь свои, – осмелилась возразить Берта.

Мать сделала вид, что не поняла, о чем речь:

– Я их хочу, ты меня слышишь!.. Ну нет. Довольно он уже поглумился над нами в своей могиле, этот старый прощелыга – папаша Вабр! Я не позволю ему бахвалиться, что он натянул мне нос. Надо же, каков подлец! Посулить деньги, которых нет!.. О, ты их получишь, дочь моя, иначе я достану его из гроба и плюну ему в лицо!

XII

Как-то утром, когда Берта как раз была у матери, явилась растерянная Адель и доложила, что вернулся господин Сатюрнен с каким-то мужчиной. Доктор Шассань, директор психиатрической лечебницы в Мулино, неоднократно предупреждал родителей, что не может держать у себя их сына, поскольку не видит у него характерных признаков безумия. И вот теперь, когда ему стало известно, что Берта заставила брата подписать вексель на три тысячи франков, он опасается быть скомпрометированным и возвращает своего пациента в семью.

Какой ужас! В страхе, как бы сын не придушил ее, госпожа Жоссеран попыталась объясниться с незнакомцем. Но тот сразу объявил:

– Господин директор велел сказать вам, что тот, кто может ссужать деньгами своих родителей, может и проживать у них.

– Но ведь он не в своем уме, сударь! Он всех нас перережет!

– А когда надо подписать документ, то в своем! – ответил тот и ушел.

Впрочем, Сатюрнен выглядел совершенно спокойным, руки в карманах; он словно воротился после прогулки в саду Тюильри. И даже ни слова не сказал о своем пребывании в приюте. Он обнял расплакавшегося отца и крепко расцеловал дрожащих от страха мать и сестру. А приметив Берту, обрадовался и принялся ластиться к ней, как ребенок. Она тотчас воспользовалась этим проявлением нежности, чтобы сообщить, что вышла замуж. Сатюрнен не выразил никакого недовольства, даже поначалу как будто не понял или вовсе позабыл, в какое впадал неистовство по поводу ее замужества. Однако, когда она решила уйти, он раскричался: пусть она замужем, ему все равно, только пусть всегда будет здесь, с ним, рядом с ним. Заметив, как исказилось лицо матери, которая бросилась в свою спальню и заперлась там, Берта решила взять Сатюрнена к себе. Они найдут ему применение – например, перевязывать пакеты в подвале магазина.

В тот же вечер Огюст нехотя пошел Берте навстречу. Они поженились меньше трех месяцев назад, а между ними уже подспудно назревал разлад. Это был конфликт двух темпераментов, двух различных воспитаний: унылого, педантичного, не знающего страстей мужа и жены, выросшей в тепличной обстановке показной парижской роскоши, этакого подвижного, эгоистичного и недальновидного ребенка, прожигающего жизнь с ощущением, что все принадлежит ему одному. Потому-то Огюст не понимал ее потребности двигаться, ее непрестанных отлучек – то нанести визит, то сделать покупки, то прогуляться, и всех этих увеселений – театров, праздников и выставок. Дважды или трижды в неделю госпожа Жоссеран, довольная тем, что может показаться с дочерью на людях и похвастать ее богатыми туалетами, которые отныне оплачивала не она, заходила за Бертой и уводила ее из дому до самого ужина. Бурное возмущение супруга вызывали именно эти чересчур яркие наряды, в коих он не видел никакой необходимости. Для чего одеваться не по средствам и несоответственно своему положению? Какой смысл тратить деньги, когда они так нужны для дела? Обычно он говорил, что, если продаешь шелк другим женщинам, следует одеваться в шерстяные ткани. Но тогда на лице Берты появлялось злобное выражение, как у ее матери, и она спрашивала, уж не хочет ли он, чтобы она разгуливала нагишом. Вдобавок жена удручала Огюста сомнительной чистотой нижних юбок, пренебрежением к белью, которого ведь все равно не видно, и тем, что у нее всегда были наготове слова, способные заткнуть ему рот, если он пытался настоять на своем:

– Я предпочитаю, чтобы мне завидовали, а не жалели… Деньги есть деньги, так что, если у меня было двадцать су, я всегда говорила, что у меня сорок.

Став замужней женщиной, Берта переняла повадки госпожи Жоссеран. К тому же она располнела и все больше походила на мать. Теперь это была уже не та безучастная и уступчивая девушка, покорно сносившая материнские оплеухи, а женщина, в которой зрело упорство и решительное желание подчинить все своей воле. Глядя на нее, Огюст порой удивлялся ее столь стремительному взрослению. Поначалу Берта тщеславно наслаждалась, восседая за кассой в скромном и элегантном, продуманном платье. Но быстро потеряла интерес к торговле, стала страдать от недостатка движения, твердила, что вот-вот заболеет, однако все же смирялась с видом страдалицы, которая ради преуспеяния семьи приносит свою жизнь в жертву. И с тех пор между ней и ее мужем началась непрестанная борьба. За спиной супруга она пожимала плечами точно так же, как ее мать за спиной отца. Она устраивала мужу такие же семейные скандалы, какие сопутствовали ее юности, относилась к нему всего лишь как к человеку, обязанному оплачивать ее прихоти; и это заложенное в ее воспитании презрение к мужскому полу оскорбляло его.

– Ах, как же права была мама! – восклицала она после каждой распри.

Однако первое время Огюст изо всех сил старался удовлетворить ее желания. Он по-стариковски любил покой и маниакально лелеял свою мечту целомудренного и бережливого холостяка о тихом семейном уголке. Сочтя свою прежнюю квартиру под крышей слишком тесной, он нанял другую, в третьем этаже, окнами во двор, и потратил пять тысяч франков на обстановку, хотя и считал это безумием. Поначалу Берта обрадовалась обитой голубым шелком спальне из древесины туи, но вскоре, наведавшись к приятельнице, которая вышла за банкира, стала презирать свою новую мебель. Затем начались первые распри по поводу прислуги. Привыкшая к работавшим у матери и живущим впроголодь бедным, забитым девушкам, она ставила своих служанок в такие невыносимые условия, что вечерами те рыдали у себя в кухне. Огюст, обычно не слишком чувствительный, имел неосторожность попытаться успокоить одну из них и спустя час, после бурных слез хозяйки, злобно требовавшей, чтобы он выбрал между нею и этой тварью, был вынужден выставить девушку за дверь. После нее появилась разбитная девица, которая, казалось, была готова остаться. Звали ее Рашель, – по-видимому, она была еврейкой, хотя и отрицала это и отказывалась сказать, откуда она родом. Черноволосая, лет двадцати пяти, с грубыми чертами лица и крупным носом. Сперва Берта заявила, что не станет терпеть ее дольше пяти дней; затем, видя ее молчаливую покорность и взгляд, говоривший, что та все понимает, хотя и помалкивает, постепенно свыклась с новенькой, как будто тоже смирилась, и из какого-то смутного страха решила оставить ее за положительные качества.