Кроме того, он раскланялся с Трюбло, со второй госпожой Кампардон и Валери. Все они были господа, их дела его не касались: ни молодые люди, застигнутые в дверях людских, ни дамы, разгуливающие по ступенькам в одном пеньюаре. Но вот то, что его касалось, – его касалось, и он не спускал глаз с жалкого скарба башмачницы, как если бы в одном из ящиков мог прятаться так старательно разыскиваемый мужчина.

За пятнадцать минут до полудня появилась башмачница с восковым лицом, извечной печалью и угрюмым одиночеством. Она с трудом переставляла ноги. Пока она не добралась до улицы, Гура била крупная дрожь. В тот момент, когда женщина возвращала консьержу ключ, в вестибюль вошел Дюверье. Он все еще был так разгорячен бурной ночью, что красные пятна у него на лбу казались кровоточащими. Когда мимо него протиснулся живот несчастного создания, лицо советника приняло надменное выражение, и весь его строгий вид свидетельствовал о строгой и безупречной нравственности. Бедняжка смиренно и пристыженно опустила голову и такой же горестной походкой, какой пришла в тот день, когда ее поглотили черные похоронные драпировки, двинулась вслед за тачкой.

Лишь тогда Гур возликовал. Как если бы с этим огромным животом дом покинули все тревоги и непристойности, от которых содрогались его стены.

– Ну вот и избавились, сударь! Теперь можно и вздохнуть, уж больно отвратительно это было, право слово! У меня словно гора с плеч свалилась. Аж дышать стало легче. Нет, знаете ли, сударь, в приличном доме одинокая беременная жиличка ни к чему, тем более работница!

XIV

Во вторник Берта нарушила данное Октаву слово. На сей раз вечером после закрытия магазина она коротко предупредила, чтобы он не ждал ее. Она всхлипывала; накануне, ощутив потребность в религиозном утешении, она исповедалась и все еще задыхалась от горестных поучений аббата Модюи. Выйдя замуж, Берта перестала посещать церковь, однако после ушата грязи, вылитой на нее служанками, почувствовала, что ей тоскливо и одиноко, что она словно бы осквернена. И на какой-то момент она вдруг вернулась к своей детской вере, загорелась надеждой на очищение и спасение. Священник плакал вместе с ней, и, вернувшись из церкви, при мысли о своем грехе Берта испытала ужас. В бешенстве Октав только бессильно пожал плечами.

Спустя три дня она снова пообещала, что придет в следующий вторник. Встретившись с любовником в пассаже Панорам, она углядела шали из кружева шантильи и с подернутым поволокой желания взглядом только о них и говорила. Так что в понедельник утром молодой человек со смехом, которым хотел смягчить грубость сделки, заявил ей, что, если она наконец сдержит слово, у него ее будет ждать маленький сюрприз. Она поняла и снова принялась плакать. Нет-нет, теперь она ни за что не придет. Он испортил всю прелесть их предстоящего свидания. Она просто так заговорила о той шали, она больше не хочет ее, она бросит ее в камин, если он сделает ей такой подарок. Однако назавтра они обо всем договорились: ночью она в половине первого трижды легонько постучится к нему.

В тот день, когда Огюст уехал в Лион, он показался ей несколько странным. Берта застала его в кухне, где он за дверью вполголоса переговаривался с Рашель. Вдобавок у мужа было странно желтое лицо, его знобило, он щурился и жаловался на мигрень. Она подумала, что он болен, и заверила, что поездка пойдет ему на пользу. Оставшись одна, Берта, движимая беспокойством, воротилась в кухню и попыталась расспросить служанку. Однако девица по-прежнему держалась так же скромно и почтительно и вела себя так же сдержанно. И все же молодая женщина чувствовала, что та чем-то недовольна, и подумала, что совершенно зря дала ей двадцать франков и платье, а потом прекратила задабривать, – разумеется, не по злому умыслу, а потому, что у нее на счету был каждый франк.

– Бедная вы моя, – сказала она служанке. – Не слишком уж я щедра, верно? Что поделаешь, это не моя вина. Но я о вас помню и непременно отблагодарю.

Своим неизменно холодным тоном Рашель ответила:

– Мадам ничего мне не должна.

Тогда, стремясь хоть как-то выказать ей свое расположение, Берта принесла пару старых рубашек. Но, взяв их, служанка сказала, что пустит их на кухонные тряпки.

– Спасибо, сударыня, но от перкаля у меня зуд, я ношу только полотно.

Однако Берте служанка показалась такой учтивой, что она успокоилась. Непринужденно признавшись девушке, что не будет ночевать дома, она даже попросила ее оставить на всякий случай зажженную лампу. Парадную дверь они запрут на засов, а Берта выйдет через кухню, прихватив с собой ключ от черного входа. Служанка выслушала ее распоряжения спокойно, как если бы речь шла о том, чтобы приготовить на завтра говядину, тушенную в белом вине.

Октав придумал тактическую уловку: на вечер, пока Берта ужинает у родителей, он принял приглашение Кампардонов. Молодой человек намеревался пробыть в гостях до десяти, а потом запереться у себя в комнате и насколько возможно терпеливо ждать половины первого.

Ужин у Кампардонов проходил необыкновенно патриархально. Сидя между супругой и ее кузиной, архитектор налегал на домашнюю кухню – обильную и здоровую пищу, как он это называл. В тот вечер подавали курицу с рисом, говядину и жареный картофель. С тех пор как кузина взяла на себя хозяйство, все домашние страдали постоянным несварением желудка – настолько умело она делала закупки: платила дешевле, а приносила вдвое больше мяса, чем прежняя прислуга. Так что Кампардон трижды просил положить ему еще курятины, а Роза объедалась рисом. А вот Анжель берегла аппетит для тушеной говядины: она обожала мясо с кровью, и Лиза тайком подсовывала ей куски побольше. И только Гаспарина едва притрагивалась к еде: сужение желудка, говорила она.

– Да ешьте же! – кричал архитектор Октаву. – Как знать, может, вас самого скоро съедят.

Склонившись к уху молодого человека, госпожа Кампардон в который раз делилась с ним счастьем, которое испытывает от появления в доме кузины: экономия по меньшей мере в два раза, прислуга приучена к вежливости, Анжель под присмотром и вдобавок перед глазами дочери постоянно хороший пример.

– И наконец, – снова зашептала она, – Ашиль чувствует себя прекрасно, как рыба в воде, а мне решительно нечего делать, вообще нечего. Послушайте, она теперь даже помогает мне мыться… Я могу сидеть сложа руки, она взяла на себя все тяготы хозяйства…

Затем архитектор поведал о том, как ловко обвел вокруг пальца этих болванов из Министерства народного образования.

– Вообразите себе, дорогой друг, они непрестанно досаждали мне из-за моих работ в Эврё. А я прежде всего хотел угодить монсеньору, не так ли? Только вот новые кухонные печи и радиаторы вышли дороже двадцати тысяч франков. Кредит не одобрили, а из скудных средств, отпущенных на содержание епископской резиденции, нелегко выкроить двадцать тысяч. С другой стороны, соборная кафедра, на которую мне отпустили три тысячи, обошлась в десять – так что пришлось как-то расписать еще семь тысяч франков… Потому-то нынче утром они и вызвали меня в министерство, а там некий тощий и долговязый тип хотел было накинуться на меня. Но не тут-то было! Со мной такое не проходит. Я прямо сослался на архиепископа, пригрозив, что приглашу монсеньора в Париж, дабы прояснить дело. Тот мгновенно стал таким учтивым, совсем шелковым – до сих пор смеюсь, как вспомню. Они сейчас как огня боятся епископов! Если епископ на моей стороне, я готов разрушить и заново отстроить собор Парижской Богоматери. А на правительство мне плевать!

Сотрапезники не испытывали ни малейшего почтения к министру и забавлялись, пренебрежительно отзываясь о нем с набитыми рисом ртами. Роза заявила, что следует почитать духовенство. После того как Ашиль поработал в церкви Святого Роха, его завалили заказами: за него борются самые знатные семейства, он буквально разрывается, приходится работать по ночам. Господь явно благоволит к ним, поэтому